залп лег очень близким перелетом, и штурмана с силой швырнуло на палубу вниз лицом. Наверное, именно это его и спасло – точно такие же осколки на разные голоса проныли вокруг, впиваясь в переборки и протыкая их тонкими стальными щелчками.

Приподнявшись, все еще оглушенный, он успел увидеть опадающие водяные столбы, которые проносило справа. Штук восемь, наверное. Калибр не особо большой, но все равно впечатляет: кучно и близко. Если бы в мидель, пожар сейчас был бы до неба. Бронирование-то, конечно, бронированием, но оно глубоко внизу, а сверху даже пять с четвертью дюймов британского «Дидо» могут натворить массу дел. Еще он подумал, что, останься он здесь с осколком в заднице, у Чурило поубавилось бы проблем. Нашли бы его через пару часиков, если бы за борт не выкинуло креном, вот все сомнения и разрешились бы словно сами собой.

Алексей шустро обежал кормовую башню противоминного калибра и проник внутрь надстройки, проделав очередную серию движений у люка. Закрываясь, тот с силой шарахнул его в грудь, слишком уж тряхнуло корабль, но новые синяки ставить было уже, наверное, некуда, и даже особой боли он уже не почувствовал. Проскочив цепочкой коротких коридоров, взбежав через две ступеньки по трапу и заперев за собой люк тамбура, старший лейтенант, назвавшись, вошел в главный командный пункт.

Там было все то же самое. В принципе, прошло еще не слишком много времени с тех пор, как молодой штурман выбежал отсюда, придерживая кортик рукой. Доложив Чурило о замеченных повреждениях (несколько человек без особого внимания прислушались к его словам), Алексей отступил к штурманскому столу, где оказавшийся к началу боя на вахте и так и не снятый с нее старшим штурманом Коля Штырь вел черновую прокладку. Одновременно второй штурман Зубров привязывал ее к положению остальных участников представления, курсы которых тремя группами широких зигзагов наискосок пересекали ватманский лист.

Короткие команды Москаленко склоняли крейсер вправо и влево от генерального курса, неумолимо сближавшего его с британскими крейсерами, которые, как конные загонщики, гнали его на растянувшуюся дугой цепочку атакующих эсминцев. Головной британец горел точно по миделю: высокое, ацетиленовой яркости пламя пожара закрывало всю середину его силуэта, куда вошел фугасный снаряд главного калибра. Непонятно, что на боевом корабле могло так гореть – ярко, сильно, почти без дыма.

То ли «Норфолк», то ли «Девоншир» выпускал из себя в океан какие-то раскаленные капли, его надстройки, казалось, оплавлялись одна за другой, но он, сволочь, не прекращал стрельбы ни на секунду. Легкие крейсера и эсминцы били по веером разошедшимся советским кораблям, хотя сами шли в окружении всплесков. Каждый дивизион отбивался от своей собственной собаки и, лишь отрывая от себя, помогал соседям.

По крайней мере один стомиллиметровый снаряд «Чапаева» проткнул корпус идущего на максимальной скорости эсминца в концевой группе, окутав его облаком выходящего пара. Это на ста десяти кабельтовых. Засекший попадание артиллерийский офицер «Кронштадта» поклялся себе, что упадет в ноги адмиралу на представление комендора и управляющего огнем к Героям.

Все считали про себя залпы и секунды. На каждый 152-миллиметровый ствол приходилось по сто пятьдесят снарядов, из них двадцать дистанционных гранат. И триста патронов на «сотку» в боекомплекте. Многие теперь искренне молились на Москаленко, взявшего еще половину в перегруз.

Все калибры линейного крейсера, поддерживаемые сзади вспомогательным и универсальным «Советского Союза» и палубными «сотками» авианосца, развили теперь максимальную скорострельность, вышвыривая в сторону приподнимающегося над океаном света один снаряд за другим. Навстречу им неслись, воя, снаряды ответных залпов рвущихся к цели британских кораблей. Это была атака в высшем духе самопожертвования, как если человек забывает о себе и бежит вниз по склону, выставив перед собой штык и не слыша собственного крика. Ни у кого не было излишних иллюзий по поводу того, что британцы на это не способны.

Заслонки броневых пластин рубочной щели лязгали ежесекундно, приоткрывая горизонт, опоясанный вспышками – блеклыми на фоне встающего багрово-оранжевого, оплывающего по верхней кромке слоя неба, отражающего не поднявшееся еще из-за горизонта солнце. Чурило гнал по верхней палубе и отсекам одного лейтенанта за другим, вытаскивая на своих плечах живучесть дерущегося корабля.

БЧ-5 зашивалась, пытаясь тушить все пожары сразу, забивать пробоины, перекачивать топливо и воду, осушать и контрзатоплять коффердамы в попытках удержать крейсер на ровном киле. По крайней мере одна аварийная партия потеряла две трети личного состава на ликвидации очага у кормового прожекторного поста, когда крупный снаряд одного из британских крейсеров проткнул основание тумбы КДП-8м. Кто завертелся на палубе, изгибаясь дугой в попытках выдернуть непослушными руками осколок из позвоночника, кто просто повалился, как сноп, лицом на брызжущий ледяной водой из порезов, изгибающийся петлями пожарный рукав.

Время тянулось, как тягучая черная смола, вмещая в себя тысячи не имеющих никакого значения фактов: идущие в сером небе навстречу друг другу снаряды, провожаемые волей и надеждой облаченных в асбестовые капюшоны артиллеристов, проценты попаданий, вырываемые у бескрайнего водяного пространства техникой и опытом. И валящиеся при каждом таком попадании на палубу люди, судорожно пытающиеся найти исцарапанным горлом глоток кислорода в выжженном азотными газами воздухе обреченного отсека.

В 8:55 один из снарядов удачно легшего залпа горящего «Девоншира» пришелся в боевую рубку «Кронштадта». В течение последних двадцати минут носовой комплекс надстроек получил по крайней мере три попадания, но калибром мельче и почти равномерно распределившихся по высоте башнеобразной фок-мачты. Этот снаряд был восьмидюймовым и врезался точно в лоб рубки. Впоследствии кто-то вспоминал, что он якобы звучал как-то иначе – не так, как все предыдущие.

Это было, конечно, ерундой. Звучал он точно так же, как и все остальные, к которым не то чтобы привыкли, но как-то меньше уже осознавали. Вокруг стоял сплошной вой и грохот, корабль трясло и раскачивало, несколько офицеров одновременно выкрикивали команды, еще столько же их репетовали и передавали в телефоны, и на фоне всего этого прислушиваться к смысловым оттенкам какого-то одного снаряда было невозможно и бессмысленно.

Если бы он пришелся в триста тридцать миллиметров лобовой брони, то, скорее всего, просто вварился бы в ее поверхностный слой, оглушив звоном всех находившихся внутри. Но он попал в верхний стык с броневой заслонкой рубочной щели, образующей в этом месте нахлест довольно сложной формы. Тридцать миллиметров броневой стали восьмидюймовый АР[162] проткнул бы не задержавшись, но щель, к счастью, была слишком узкой – благодаря еще порт-артуровскому опыту, – и ни один снаряд, способный пробить заслонку, в нее просто не вошел бы.

В одну стотысячную долю секунды баллистический колпачок бронебойного снаряда был сорван, смявшись