– Это кто? Орджоникидзе? – спросил меня Сережа.

– Сам ты Орджоникидзе! – ответил я. – Это Сталин! – Сегодня вечером он к нам в гости придет. (Мы же по-грузински говорили, Сережа ничего не понял). Угостить у нас есть чем, вчера паек получили, а вот хорошо было бы еще вина раздобыть. Да где, – говорю, – его тут возьмешь, да еще и сейчас, в июне.

Молодость я провел в Тифлисе и усвоил все кавказские обычаи, главный из которых – гостеприимство. Гостей, а в особенности таких дорогих, надо встречать как следует.

Сережа вызвался помочь. Сказал, что может поспрашивать на площади возле комиссариата. Вдруг кто-то из-под полы вином торгует. Я всегда был крайне щепетильным в отношении эксплуатации подчиненных и всякого этого барства «сбегай-принеси» избегал. По работе приказывал, а вне ее держался с Сережей на равных. Поэтому сказал, что поспрашивать я и сам могу. Сережа возразил. Сказал, что во мне за версту виден партиец и ответработник.[56] Кто из спекулянтов с таким дело иметь осмелится? А Сережа на ответработника не был похож совершенно. Я согласился. Пока я разговаривал с начальником хозяйственного управления Рождественским, Сережа купил вина, самодельного, другого тогда купить было невозможно.

Разговор с Рождественским (хорошо лицо помню, круглое, словно блин, сытое) вышел нерадостным. Он только и твердил: «Нет, нет, нет…». Этого нет, того нет и неизвестно когда будет. Руки мои чесались взять его за шкирку и достать револьвер. По глазам его было видно, что он хочет только одного – отделаться от меня как можно скорее.

Сережа от всех этих дел совершенно пал духом.

– Чувствую, что застрянем мы здесь надолго, – сказал мне он. – Что за народ такой несознательный? Никто ничего делать не хочет.

В Москве Сережу ждала любимая девушка. Осенью они собирались пожениться. Дело понятное, влюбленным день разлуки за год кажется.

– Не застрянем, – успокоил его я. – Два дня еще, не более того. Завтра закончим осмотр судов, затем оценим местные возможности, побываем в Царсовете, а после вернемся в Москву. Я местным деятелям в няньки не нанимался и работать за них не намерен. У меня своих дел по горло, ты знаешь. Вернемся в Москву, подготовим приказ за подписью Троцкого и пусть они тогда пляшут, как караси на сковороде. Приказ есть, сроки указаны – изволь исполнять. Неисполнение приказа есть саботаж. А с саботажниками у нас разговор короткий. Возможно, придется еще наведаться в Царицын, чтобы проконтролировать, как идет работа. Таких скользких типов, как Козлов, непременно следует контролировать.

Заодно и урок Сереже преподал.

– Смотри, – говорю, – как подобное поведение вредит человеку. Вот если бы я увидел, что Козлов радеет за дело, то непременно постарался бы ему помочь. Всем, чем только можно. А такому вот фрукту я помогать принципиально не стану. Буду только спрашивать с него по всей строгости.

Сережа посмотрел на меня задумчиво (сколько лет прошло, а я помню этот его взгляд) и говорит:

– Это если будет с кого спрашивать и за что. Не нравятся мне здесь. Такие защитники чего доброго сдадут Царицын белым, с них станется. А то и сами к белым перейдут.

Я, конечно, рассердился на него за такие слова, прикрикнул:

– Ты это брось! Царицын не Козловы защищают, а революционные солдаты. Межевых видел? То-то же! Вот он – настоящий защитник Царицына и всей Революции в целом! Чтобы я больше таких речей не слышал!

А в голове моей мысль свербит – ох, прав мой юный товарищ, хлебнем мы горя с такими защитниками. Надо поскорее все дела здесь заканчивать, ехать в Москву и докладывать Троцкому. Пусть он примет меры, пока не поздно.

У меня в тот момент и в мыслях не было, что Троцкий мог иметь какие-то свои интересы, отличные от интересов Революции. Недостатки его я замечал, но относил их сугубо к качествам характера. Человек грубый, раздражительный, отчасти высокомерный, но безусловно преданный делу Революции. А как же иначе? Ведь ему сам Ильич доверяет, а Ильич-то знает, кому можно доверять, а кому нельзя.

Я в то время отчасти был идеалистом. Считал, что все члены нашей партии – верные, сознательные большевики, спаянные железной партийной дисциплиной. На фоне прочих партий большевики были самыми дисциплинированными и сам принцип членства сразу же отсеивал случайных людей, которые хотели только считаться большевиками, не исполняя никакой партийной работы.[57] После Октября все мы, большевики, испытывали душевный подъем необычайной силы, который еще больше сплачивал нас. Мы победили! Мы взяли власть! Советская Республика из мечты стала явью. То, что Республика находилась во вражеском окружении, нас не пугало. Мы знали, что мы победим. Победа – дело времени. Любые невзгоды, любые лишения только раззадоривали нас, побуждали работать все лучше и лучше во имя светлого коммунистического будущего.

Но, к сожалению, не все члены партии большевиков выдержали испытание революцией. Некоторые субъекты (большевиками я их назвать не могу), вероломно начали внутрипартийную борьбу. Первые признаки такой борьбы проявились уже весной 1918 года. Но я тогда этого не замечал, не обобщал отдельные признаки в единое целое и не давал им принципиальной партийной оценки. К тем, кто вступил в партию после Октября я еще мог относиться настороженно – ну-ка, брат, прояви себя, докажи, что ты настоящий большевик. Я понимал, что партия, находящаяся у власти, кажется привлекательной карьеристам. Но в отношении тех, кто вступил в наши ряды до Революции, у меня сомнений не было. А зря.

Я хотел еще переговорить со старшим комиссаром округа Зединым. Знал, что он моряк, выслужившийся в старое время из рядовых в прапорщики. Комиссар, да еще понимающий в морском деле, мог помочь мне. Но Зедина я в штабе не застал. Мне сказали, что он работает с документами на дому. Я сильно удивился – что за манера работать на дому, а не в штабе? Мне объяснили, что ввиду большой важности работы товарищ Зедин нуждается в спокойной обстановке, потому предпочитает работать на дому.

Разговор со Сталиным

Товарищ Сталин приехал около полуночи. По Царицыну Сталин обычно передвигался на автомобиле с охраной из 3-х или 4-х красноармейцев. На передовую выезжал на броневике.

Сталин осмотрел на стол, который ждал его прихода и покачал головой.

– Сыр и хлеб от чистого сердца, – сказал я по-грузински.

В Грузии эти слова говорит хозяин, когда потчует гостей скромно.

– Я не вино пить пришел, а о деле поговорить, – сказал Сталин по-русски. – Вино позже пить станем, когда белых разобьем. Убери