Первое, допустим, было правдой. Но из этого не следовало, что и второе тоже правда.

— Нужно еще проволоки, — сообщил Роберт, приподымая молотком провисшую секцию.

— Пойду принесу, — ответил Малькольм и направился к машине. Взвешивая в руках моток, он задумался, как проводит утро Томми. Тут он забеспокоился оттого, что оставил чужака одного в своем доме. Господи, да чего он боится? Что Томми подожжет дом? Красть там, во всяком случае, было нечего.

Они с Робертом натянули новую проволоку между столбами: Малькольм натягивал, а Роберт закреплял.

— Мы сейчас готовимся к случке, — сказал Роберт. — Пригоним ярок через неделю или около того. Ты поможешь?

— Конечно.

Они будут сгонять ярок с холмов на поля, принадлежавшие когда-то Малькольму. Но об этом они никогда не упоминали. Малькольм думал, что дело было не в какой-то особой деликатности Роберта, а в его глубоком прагматизме: Роберт принимал вещи такими, какие они есть, и не видел смысла в том, чтобы размышлять, какими они были или могли бы быть. Малькольм давно знал Роберта и всегда уважал его. Но он не мог смотреть на мир так же, как ни пытался. Сам он слишком часто оглядывался на прошлое.

Отец Малькольма был фермером, и его отец тоже был фермером, и отец его отца тоже, и так в течение нескольких поколений все Бэрды обрабатывали одну и ту же полоску земли в западной части острова, плюс-минус несколько акров. Семнадцать акров, из которых шесть составляла плодородная пашня в пологой зеленой долине, а еще одиннадцать акров приходилось на продуваемую ветром пустошь, простиравшуюся в глубь острова. Еще был общий выгон, по большей части каменистый, которым пользовались все фермеры в общине.

Малькольм был старшим сыном и с детства знал, что унаследует крофт после смерти отца, но он не ожидал, что это случится так скоро, когда ему исполнилось только двадцать два. К этому времени у них было шестьдесят гебридских овец — пятьдесят шесть ярок и четыре барана, но Малькольму потом удалось несколько увеличить поголовье.

Жизнь у отца Малькольма была тяжелая, особенно зимой. Семь дней в неделю он вставал засветло и не возвращался домой до темноты. Денег не хватало. На доходы от крофта прожить было невозможно даже в те времена. Чтобы свести концы с концами, он подрабатывал гаваньмейстером. Малькольм иногда представлял, что отец мог бы стать совсем другим человеком, если бы не был фермером, если бы жил не здесь. По вечерам он пил, как и многие другие островитяне, фермеры и паромщики, и периодически срывал свою усталость и раздражение на жене и детях. Какая старая история, думал Малькольм. Пьяный разочарованный муж приходит домой и избивает свою семью.

Но, честно говоря, «избивает» — это громко сказано: так, неожиданный подзатыльник, который сбивает с ног и от которого звенит в ушах, или удар наотмашь по лицу — ужасно больно, но обычно даже синяка не остается. Непредсказуемость — вот что пугало Малькольма. Иногда отец был в ярости, но не поднимал ни на кого руки, а иногда улыбался и в следующую секунду грубо хватал за плечо. И как он орал! В основном на мать Малькольма, которую отец называл самой бесполезной женщиной на Земле, но иногда и мальчикам доставалось. Малькольм видел только один раз, как отец ударил мать, но всегда было совершенно понятно, кто главный объект его ненависти.

В детстве Малькольм считал, что Джон испытывает к отцу такое же отвращение, что и он сам. Но позже с изумлением обнаружил, что это не так. Когда они были подростками, даже когда отец был в особо дурном настроении, Джон всегда защищал его, и в конце концов Малькольм перестал говорить что-либо об отце, опасаясь, что Джон ему все перескажет. Став взрослым, Джон все-таки не дошел до того, чтобы утверждать, что самодурство отца пошло им на пользу, но если об этом заходила речь, просто пожимал плечами и говорил: «Он обращался с нами так же, как его папа обращался с ним. Нам это никак не навредило, правда?»

Малькольм не был в этом так уверен. Отцовские побои не закалили его — старшего сына, на которого все возлагали надежды, — а, наоборот, сделали боязливым: он все время сознавал собственную слабость, все время вздрагивал в ожидании удара.

Казалось, что Джон не то чтобы восхищается отцом, но, во всяком случае, лучше его понимает. Сколько бы отец ни драл его за уши и ни швырял о стену (и, возможно, думал впоследствии Малькольм, он преувеличивал в своих воспоминаниях частоту подобных случаев), Джон никогда на него не обижался. Иногда даже появлялось чувство, что он гордится тем, что не сопротивляется отцу. Можно было бы подумать, что если их отец и любил кого-нибудь (хотя слово «любовь» было к нему мало применимо), то это должен был быть Джон, сносивший все молчаливо и стоически, никогда не плакавший даже в раннем детстве и излучавший желание угодить отцу. Но тот был ко всему этому глух. Отец был разочарован тем, какой Джон маленький, тощий и слабый.

— Счастье, что крофт ему не достанется, — говаривал он. — Да он не сильнее овцы.

— Оставь его, Джек, — мягко заступалась мать. — Может, он еще вырастет. — Это было все, на что она была способна, защищая своего младшего сына, в любом случае никакого влияния на отца она не имела.

Ради Малькольма она отваживалась на большее, возможно полагая, что ему больше нужна ее защита. Малькольм знал, что не может оставаться бесстрастным, как Джон, когда отец ярился. Он был не таким смелым, как младший брат, хотя и был крупнее. Отец ужасал его, и мать, видимо, об этом знала. Много раз, когда отец бывал рассерженным или пьяным, или рассерженным и пьяным (может быть, дети не убрали за собой, не сделали работу по дому, совершили какой-то небольшой проступок в школе, а чаще всего не было никакой причины, кроме того, что он ненавидел свою жизнь и ничего не мог с ней поделать), она говорила ему, что Малькольма нет дома, что он не вернется до ужина, а на самом деле прятала сына в спальне, пока отцовский гнев не поутихнет. Для Джона она так не старалась, что Малькольм в детстве воспринимал как должное и стал задумываться над этим, только когда уже почти повзрослел. Он всегда знал, что мать любит его больше. Время от времени она говорила ему, какой он особенный, как он похож на нее, а Джон —