нижняя часть левой ноги у него была в лубке — и бережно держа в кармане справку о поданном прошении, Кропило вдруг остановился как вкопанный перед огромной афишей, красными буквами возвещавшей, что в России произошла революция. Когда Кропило, ковыляя, как подстреленный, прибежал в посольство, чтобы взять обратно свое прошение, — ворота посольства были заперты. И после многих, долгих, отравивших, разбередивших, разломавших всю его душу колебаний он вернулся домой с намерением забыть прошение и все, что связано с ним. На пороге своей мансарды он встретил Соланж, она обняла и, горячо поздравляя с русской революцией, расцеловала его. Соланж думала, что успехом своим русская революция обязана отчасти и деятельности ее мужа. У художника от этих поздравлений пошли круги в глазах. Он все меньше и меньше понимал, что с ним делается, что делается вокруг него и что из всего этого может произойти. Яснее всего было только одно: потребность скорее быть в родной земле.

Соланж переживала бурную радость от известия о начавшейся революции. Француженка, как хрупкий продукт старейшей европейской цивилизации, как дочь той страны, которая от солнечного Рима получила инерцию поступательного движения и в течение веков, временами в революционных грозах и бурях и почти всегда в романтическом тумане, продвигалась среди народов все вперед и вперед, возмечтала о новом народе, о новой стране, о том, чтобы ринуться туда, в движение, как можно скорее. Душа Соланж была обнажена всему новому, всему тому, чего не было.

Через комитет эмигрантов Кропило и его жена Соланж получили возможность отправиться в Россию.

И в комитете эмигрантов, и по дороге, и в России Кропило именовал себя членом партии социалистов-революционеров.

Соланж, как истинная мечтательница, отдалась революционному движению, потому что это казалось ей самым героическим. Ее можно было встретить в солдатских казармах, на митингах заводов, в уличных демонстрациях. И во всем и всюду она не только была зрительницей. Она работала у походных кухонь Кексгольмских казарм. Потом в лазарете пулеметного полка. Потом ведала доставкой жестяных банок с мясными консервами во дворец Кшесинской и в Таврический дворец. Наконец, развозила по полкам литературу большевиков.

Кропило же отправился в родную деревню Рязанской губернии. Он искал покоя, как усталый путник. Он хотел не видеть тех, кто именовал себя социалистами-революционерами, или просто социалистами, или просто революционерами, или никак не именовали, но совершенно так же, как и именующие себя, лезли к нему и в Париже, и в Стокгольме, и в Петербурге, и в Москве и крикливо, бойко требовали, чтобы он высказался о каких-то решениях, чьих-то речах, об известных и неизвестных ему лицах, ставших теперь министрами, о программе, о тактике, обо всем том смутном и будоражном, что всегда присутствовало в русской жизни под именем «вопросов». Кропило думал, что покой обретет в деревне и что, может быть, деревня поможет ему забыть и Монмартр, и Париж, и русское императорское посольство. «Хорошо, если бы его подожгли», — подумал Кропило.

Почти все его родные и знакомые в деревне были живы. В особенности из стариков. Молодые погибли на войне. Старый девяностолетний дед его, колесник и очень любознательный мужик, расспрашивал внука, где он побывал. Узнав, что он большую часть своей беглой жизни провел в Париже, дед, сощурившись, заметил:

— Я слышал, в Париже там яблоки не больно скусные. Водянистые, слышь…

— Кто вам, дедушка, рассказывал про это?

— Отец мой. Он против Наполеона ходил. Я помню, он сказывал, что там, слышь, все дожди. Почитай зиму и лето. Яблоко-то, оно и не высыхат. Наше-то, слышь, куда скуснее.

И еще долго дед рассказывал о разнице между парижскими и рязанскими яблоками. Все одно и то же, только разными словами, пытаясь в точности передать то, что ему память сохранила от рассказов отца.

Внук рассказал деду, как он жил в Париже и как занимался художеством.

— А вы что поделываете? — спросил Кропило в свою очередь деда.

— Как что: роботам. Колеса делаю, как завсегда, — ответил дед.

Дед не особенно одобрительно отнесся к художественной деятельности внука и с большой охотой перешел к расспросам по земельному вопросу.

Узнав о приезде Кропило, мужики, и родные, и знакомые, зачастили к нему.

Одни смотрели на него косо и робко. Другие с участием расспрашивали о его ссылке и скитальческой жизни, И все в один голос просили его объяснить им разные программы. Некоторые мужики на него смотрели ласково, и столько было в их глазах, в немного скрюченных руках, в наивных непривычных жестах, в их потном дыхании — столько было многовекового крестьянского упования, что у Кропило не поворачивался язык сказать о том, что он порвал со всякими программами, что он приехал сюда искать покоя. Нет, он не мог так жестоко разочаровать их. А лгать им, пронским мужикам, он тоже не мог.

Кропило решил, во избежание фальшивых речей и разговоров с мужиками, жаждавшими научиться революционной мудрости, бежать из деревни. Покой, о каком думал Кропило, можно было обресть только в степи, да в чистом поле, да в дремучем лесу. Но ни в лес, ни в поле, ни в степь Кропило не мог уйти.

Он бежал из деревни опять в город, в Москву.

* * *

Кропило поселился в Марьиной роще, в Тузовом тупике. К нему вскоре приехала и Соланж. Она удивилась, увидав, что ее муж был в поддевке и подстрижен в кружало. Но она не заметила, что Кропило стал молчалив и засел за малевание каких-то старинных усадеб, хуторков, избяных поселков, палисадников возле уютных домиков… Кропило закрылся от француженки, отгородил свою душу от нее стеною молчания.

Соланж была так увлечена своими наблюдениями, впечатлениями и всею деятельностью, что просто не имела времени заметить этой перемены.

Однажды немного раздраженно он сказал ей:

— Я на полотне и покажу и докажу тебе и другим, что весь великий смысл жизни заключается только в сытом куске хлеба, мирной беседе за вечерним чаем в сумерках, хорошей любви с хорошей бабой в хорошую ночь, — чего я, черт возьми, уже давно не имею, — в крепком сне и опять в куске хлеба, то есть в ржаном солнце. Больше ни в чем. И все равно только в этом кругу свернет вся вами в клочья растерзанная жизнь.

Соланж и к этому отнеслась по-французски: во-первых, приласкала его, а во-вторых, быстро нашла какие-то такие остроумные словосочетания, которые были забавны, бессмысленны и поэтому имели всю видимость утешения.

* * *

Когда русский товарищ и иностранцы, сидя в утробе крылатого вагона, проносились полями с необъятными горизонтами, русский товарищ говорил о