цивилизованных людей древнейших и новейших времен. Эти явления убедительно доказывают автономность существования объектных имаго в бессознательном. Очевидно, что они принадлежат бессознательному, поскольку сознание никогда не отличает их от объекта.

Всякое развитие, всякое концептуальное достижение человечества связано с развитием самосознания: человек отделял себя от объекта и воспринимал Природу как нечто, ему самому противопоставленное. Любое изменение психологической установки должно следовать тому же пути: совершенно ясно, что тождество объекта с субъективным имаго наделяет объект значимостью, фактически ему не свойственной, но эта значимость принадлежит объекту с незапамятных времен. Данное тождество олицетворяет собой исходное состояние. Впрочем, для субъекта это будет примитивное состояние, которое может сохраняться лишь до тех пор, пока не возникают серьезные неудобства. Переоценка объекта относится к числу явлений, чаще всего препятствующих развитию субъекта. Чрезмерно почитаемый «магический» объект ориентирует субъективное сознание в объектном направлении и срывает любые усилия по индивидуальной дифференциации, каковые, несомненно, подразумевают отчуждение имаго от объекта. Направления индивидуальной дифференциации нельзя придерживаться, если внешние факторы «магически» вмешиваются в работу психического механизма. Отчуждение имаго, которые придают объектам чрезмерную значимость, возвращает в распоряжение субъекта ту «отнятую» энергию, в которой он настоятельно нуждается для собственного развития.

Толкование «сновидческих» имаго на субъективном уровне потому обладает для современного человека тем же значением, какое свойственно фигурам прародителей и фетишам у первобытных людей, которым попытались бы втолковать, что их «медицина» есть духовная сила, которая существует не в объекте, а в человеческой психике. Первобытный человек ощущает обоснованное сопротивление такому еретическому предположению, а современному человеку кажется, что есть нечто неприемлемое, быть может, даже опасное в кощунственном разрушении стародавнего тождества имаго и объекта. Вряд ли возможно вообразить последствия такого разрушения для нашей психологии: мы лишимся тех, кого можно укорять, на кого можно возлагать ответственность, кого можно было бы поучать, улучшать и наказывать! Напротив, нам придется начинать, как ни страшно это звучит, с самих себя, требовать от самих себя – и ни от кого другого – все то, чего обыкновенно добиваемся от окружающих. При таком положении дел становится вполне понятным, почему толкование «сновидческих» имаго на субъективном уровне вовсе не является простым, особенно если учесть, что оно порождает односторонность и преувеличения любого качества.

Помимо этого чисто морального затруднения, существует также ряд интеллектуальных преград. Часто звучат возражения, будто толкование на субъективном уровне – это философская задача, следовательно, применение этой методики почти равнозначно изучению мировоззрения, а потому не может быть научным методом. Меня нисколько не удивляет соприкосновение психологии с философией, ибо мышление, лежащее в основе философии, есть психическая деятельность, которая как таковая представляет собой предмет исследований психолога. Я всегда считал, что психология обнимает всю область психического, которая охватывает философию, теологию и многое другое. Все философии и все религии зиждутся на фактах человеческой души, которая, не исключено, может оказаться в итоге судией, решающим, где истина, а где заблуждение.

Для нашей психологии не столь уж важно, какую именно область затрагивают те или иные проблемы. В первую очередь мы имеем дело с практическими задачами. Если мировосприятие пациента превращается в психологическую проблему, то нам предстоит его лечить вне зависимости от того, обособлена психология от философии или нет. Сходным образом вопросы религии суть для нас прежде всего психологические вопросы. Достойно сожаления то обстоятельство, что нынешняя медицинская психология в целом отказывается вникать в эти проблемы, и нигде это не проявляется более наглядно, нежели при лечении психогенных неврозов, в которых шансы на исцеление намного выше, чем в академической медицине. Сам будучи врачом, я, следуя принципу «Мedicum medicum non decimat» [25], должен бы воздерживаться от критики медицинской профессии, однако вынужден признать, что врачи далеко не всегда выступают наилучшими работниками психиатрического ремесла. Нередко я замечал, что медицинские психологи практикуют свое ремесло тем рутинным способом, какой им внушен специфической природой их обучения. Изучение медицины состоит, с одной стороны, в накоплении в памяти огромного числа фактов, каковые просто запоминаются без познания их основ; с другой стороны, в приобретении практических навыков, которые приобретаются по принципу: «Нужно не размышлять, а действовать!». То есть среди всех профессионалов врач менее всего способен развивать в себе функцию мышления. Поэтому ничуть не удивительно, что даже психологически грамотные врачи с величайшим трудом следят (если вообще следят) за ходом моих рассуждений. Они приучились выписывать рецепты и механически применять те методы, которые за них придумали другие. Эта схема совершенно непригодна для занятий медицинской психологией, поскольку она цепляется за клочки авторитарных теорий и методов и препятствует развитию самостоятельного мышления. Я обнаружил, что даже элементарные различения, например, между субъективным и объективным уровнями толкования, между эго и самостью, между знаком и символом, между каузальностью и финальностью и т. д. (различия, чрезвычайно важные в медицинской практике), превосходят мыслительные возможности врачей. Этим можно объяснить их упорную приверженность устарелым взглядам, давным-давно нуждающимся в пересмотре. Это вовсе не мое субъективное мнение, что доказывают фанатическая односторонность и сектантская закрытость ряда психоаналитических групп. Всякий знает, что подобное поведение является симптомом сверхкомпенсированного сомнения. Но кто же будет применять психологические критерии к самому себе?

Толкование сновидений как инфантильного исполнения желаний или как финалистского «приготовления» в основе инфантильного стремления к власти видится слишком узким и не воздает должного сущностной природе сновидения. Сон, подобно остальным элементам психической структуры, есть результат деятельности психического в целом. Следовательно, мы вправе ожидать, что найдем в сновидении все, сколько-нибудь значимое в жизни человечества. Как человеческая жизнь сама по себе не подчинена только тем или иным базовым влечениям, но выстраивается с учетом множества разнообразных влечений, потребностей, желаний, физических и психических условий и т. д., так и сновидение нельзя объяснить каким-то одним конкретным элементом, каким бы подкупающе простым это объяснение ни казалось. Мы можем быть уверены в его ошибочности, ибо никакая простая теория инстинктов никогда не охватит всю человеческую психику, это могущественное и загадочное нечто, а потому не сможет постичь ее производную, то есть сновидение. Для правильного понимания сновидений нам требуется некий интерпретирующий инструментарий, который следует тщательно подбирать из всех областей гуманитарных наук.

Критики порой прямо обвиняют меня в следовании «философским» и даже «теологическим» воззрениям, утверждая, что я хочу объяснить все на свете «философски», а мои психологические построения «метафизичны» [26]. Но я использую отдельные философские, религиозные и исторические материалы исключительно для иллюстрации психологических фактов. Если, например, я обращаюсь к понятию о Боге или к столь же метафизическому понятию энергии, то поступаю так потому, что эти образы присутствуют в психике человека с сотворения мира. Как выясняется, мне приходится вновь и вновь подчеркивать, что ни моральный порядок,