злое. Такое различение служит конкретной цели, вот почему нормальный человек не испытывает ни малейшей потребности в осознании этих проекций, при всей их опасной иллюзорности. Военная психология выявила это обстоятельство отчетливо: любые действия моей страны справедливы, а все, что делают другие страны, – плохо. Средоточие всего порочного неизменно обнаруживается в нескольких километрах за вражеской передовой. В силу того, что индивидууму свойственна такая первобытная психология, всякая попытка сделать подобные стародавние проекции осознанными вызывает раздражение. Конечно, было бы неплохо улучшить отношения со своими ближними, но мы готовы к этому лишь при условии, что они станут отвечать нашим ожиданиям, то есть если они сделаются добровольными носителями наших проекций. А когда мы побуждаем себя осознать подобные проекции, они очень скоро начинают затруднять наши отношения с другими людьми, потому что исчезают те иллюзорные мостки, по которым растекаются столь свободно любовь и ненависть, и уже нет возможности избавиться, быстро и удовлетворительно, от всех мнимых добродетелей, будто бы призванных «возвысить» и «улучшить» других людей. Как следствие, возникает «запруженность» либидо, и в результате негативные проекции начинают осознаваться все больше и все чаще. Тогда индивидуум вынужден примерять к самому себе все то подлое, злое и пр., что он ранее без малейших сомнений приписывал другим и по поводу чего негодовал на протяжении всей своей жизни. В этой процедуре раздражает то, что, с одной стороны, человек убежден – если бы все люди поступали именно так, жизнь стала бы значительно проще; с другой стороны, он яростно сопротивляется полноценному применению этого принципа к самому себе. Сделай так все прочие, мир стал бы куда лучше, но поступать так самому поистине невыносимо!

Невротик под воздействием своего заболевания принужден сделать такой шаг, но нормальный человек его не делает. Вместо того он проживает свое психическое социально или политически, в форме массового психоза, будь то война или революция. Существование реального врага, который предстает воплощением зла, является несказанным облегчением для совести. По крайней мере мы твердо знаем, кто олицетворяет происки дьявола, мы совершенно уверены, что причина наших бед находится вовне, а не в нас самих. Впрочем, стоит нам признать неприятные последствия истолкования на субъективном уровне, как становится понятно, что никоим образом невозможно признать, будто все дурные качества, возмущающие нас в других, в действительности суть наши собственные. На этом основании в наисквернейшее положение попадают величайшие моралисты, фанатичные воспитатели и усерднейшие реформаторы. Многое можно сказать о близости добра и зла и даже о прямом соотношении пар противоположностей, но это увело бы нас слишком далеко от темы.

Разумеется, истолкование на субъективном уровне нельзя доводить до крайности. Скорее, нужно лишь критически исследовать свойства объекта, чтобы различать среди них реальные и мнимые. Нечто, поражающее меня в объекте, может быть его реальным свойством. Но чем субъективнее и эмоциональнее подобное впечатление, тем скорее окажется, что это свойство есть проекция. Хотя здесь необходимо провести существенное различие между качеством, фактически присущим объекту (без которого проекция не возникнет), и ценностью, значением или энергией этого качества. Не исключено, что на объект будет проецироваться качество, которого в действительности объект почти лишен (к примеру, вспомним о примитивной проекции магических качеств на неодушевленные объекты). Иначе обстоит дело с обыденными проекциями черт характера или сиюминутных установок. В этих случаях объект – зачастую некий повод к проекции или даже ее «приманивает». Как правило, так происходит тогда, когда объект сам не осознает наличие качества, и потому наблюдается прямое воздействие на бессознательное самого проецирующего. Все проекции провоцируют контрпроекции, когда объект не осознает качеств, проецируемых субъектом; точно так же аналитик отвечает на перенос контрпереносом, если в переносе проецируется некое содержание, им не осознаваемое, но в нем присутствующее [23]. Контрперенос в таком случае либо полезен и значим, либо превращается в препятствие, как и перенос пациента, в зависимости от того, служит он или нет налаживанию прочной связи, которая необходима для воплощения каких-то бессознательных элементов. Подобно самому переносу, контрперенос принудителен, это навязываемые узы, которые устанавливают «мистическое», бессознательное тождество с объектом. Такие бессознательные узы всегда вызывают сопротивление – сознательное, если установка субъекта побуждает добровольно расставаться с либидо, не поддаваясь при этом на вымогательства, или бессознательное, когда субъект предпочитает мириться с отнятием либидо. Поэтому перенос и контрперенос (если их содержание остается вне сознания) порождают аномальные, нестабильные отношения, неизбежно ведущие к собственному разрушению.

Но даже если в объекте можно отыскать некие следы проецируемого качества, сама проекция на практике будет иметь чисто субъективную значимость и окажется для субъекта тяжким бременем, ибо она придает преувеличенную ценность любым проявлениям указанного качества в объекте.

Когда проекция соотносится с качеством, действительно присущим объекту, проецируемое содержание возникает и у субъекта, составляя часть объектного имаго. Само это имаго объекта есть психологическая сущность, отличная от фактического восприятия объекта; это образ, существующий независимо от восприятия, но на его основании [24], и относительная автономность образа остается вне сознания до тех пор, пока он полностью не совпадет с актуальным поведением объекта. Потому автономия имаго не признается сознательным разумом, она бессознательно проецируется на объект, иными словами, заражает его автономность. Разумеется, тем самым объект как бы наделяется принудительной реальностью по отношению к субъекту и повышенной ценностью. Эта ценность возникает из проецирования имаго на объект, из априорного отождествления с ним, а в результате внешний объект становится одновременно внутренним. Так внешний объект через бессознательное может оказывать непосредственное психическое влияние на субъекта, поскольку благодаря тождеству с имаго он, так сказать, прямо вовлекается в психический механизм субъекта. Соответственно, объект может обрести «магическую» власть над субъектом. Превосходные примеры тому можно найти у первобытных народов, которые обращаются с детьми или с любыми другими «одушевленными» объектами точно так же, как с собственным психическим. Они не отваживаются делать с ними ничего – из боязни оскорбить душу ребенка или объекта. Поэтому их дети не ведают образования вплоть до подросткового возраста, когда на ребенка внезапно и запоздало обрушивается обучение, зачастую довольно жестокое (инициация).

Выше говорилось, что автономность имаго остается бессознательной, поскольку она отождествляется с автономностью объекта. Соответственно, смерть объекта должна вызывать примечательные психологические эффекты, ведь объект исчезает не полностью, а продолжает существовать в неосязаемой форме. Это действительно так. Бессознательное имаго, лишившееся объекта, которому оно соответствовало, превращается в призрака и отныне воздействует на субъекта, причем его влияние принципиально неотличимо от психических явлений. Бессознательные проекции субъекта, направлявшие бессознательное содержание в имаго объекта и отождествлявшие последнее с объектом, сохраняются после фактической утраты объекта и играют значительную роль в жизни первобытных народов, а также