Немцы становились все злее. Они так произносили свои приказы, что их никто не мог понять. Похоже, они специально искажали слова и орали на нас, чтобы поиздеваться над нашим недоумением. Кто не понимал их приказаний, тут же был наказан. Да каких приказаний? Что им было нужно от нас? Мы могли только догадываться, строить предположения. Что бы мы ни делали, все было не так. Палочные удары сыпались на нас без всяких причин. Те, кого не забивали насмерть, считали себя счастливчиками.

Гонг, оповещавший подъем, звонил ровно в четыре утра, несмотря на темноту и холод. С руганью и тумаками нас поднимали с нар и выгоняли в общие туалеты. Все нужды мы были обязаны справлять очень быстро. Завтрак, если это можно назвать завтраком, получали только те, кто успел первым добежать до кухни. Суп из репы, то есть просто вода, где плавали куски репы. И это все. Потом мы снова погружались в небытие, до самой вечерней поверки.

В нашем бараке наступала ночь. Надзирательница приказывала спать. Малейший шум запрещался, она требовала полной тишины. Когда она уходила, барак погружался в темноту. Вдалеке слышались пушечные выстрелы. Эта музыка стала для наших ушей единственной колыбельной. «Бум, бум», слышалось в холоде ночи. Кто знает, что происходило там, снаружи. Кто знает, за кем будет победа и что принесет канонада: жизнь или смерть.

Никому и в голову не приходило выйти на улицу. Территорию все еще патрулировали эсэсовцы. Выйти означало верную смерть. За эти месяцы мы навидались казней без суда и следствия. Людей уничтожали по пустячным причинам. В одну из ночей несколько заключенных пытались бежать. Насколько известно, никому из них побег не удался. Получалось, что все эти смерти были бессмысленны, вот в чем ужас. Смерть каждый день маячила у нас перед глазами. Некоторые из детей помнили, как их матерей расстреляли прямо у них на глазах. Та же участь постигла привезенных в Биркенау беременных женщин. Для них все кончилось очень быстро. Их расстреляли сразу же, на глазах у всех. Одних новорожденных сразу казнили, оторвав от груди матерей, едва их выносили из вагонов. Других убивали, а потом бросали в печи крематория. Эсэсовцы убивали, не раздумывая. Убивали без сожаления. Убивали, потому что им была дана установка убивать. Мир перевернулся. Зло стало нормой. Добро не имело прав на существование. Я помню, что жестокие казни теперь составляли неотъемлемую часть нашей жизни.

С нар в нашем бараке стало доноситься тихое бормотание. Одни отваживались вполголоса разговаривать, другие тихонько постанывали. Погибших за эти месяцы сменили вновь прибывшие узники. В Биркенау путь от жизни к смерти был короткий. Безжалостная карусель никому не делала поблажек.

В один из дней стены и стекла в бараке задрожали. Совсем близко раздались два взрыва, потом канонада по-прежнему отдалилась. Но раскатистая стрельба будоражила всех. Эта партитура выстрелов стала фоном последних недель, и она предвещала конец Биркенау.

В барак, громко стуча каблуками, влетела одна из эсэсовок, на всякий случай держа кнут наготове. Надзирательница застыла, подобострастно вытянувшись. И тут раздалась команда: «Все наружу! Всем немедленно выйти из барака!»

Зачем? Что случилось? Что они хотят с нами сделать, растерянно спрашивали себя мои товарищи по бараку. Мы уже почти заснули. А теперь должны встать и идти на улицу, и никто нам ничего не объяснял.

– Эвакуация! – крикнула надзирательница. – Выходите быстро! В колонну становись!

В бараке были несколько больных детей, которые не смогли подняться. Они остались на месте. Были и те, кто сомневался, выходить или остаться. Может, притвориться больными? Но многие решили, что будет лучше все-таки выйти из барака. Уже не раз те, кто был болен, плохо заканчивали, да и за неповиновение приказу надзирательницы могли убить.

Помню, что тогда у меня в голове вертелась мысль: «Может быть, я увижу маму. Может, увижу…»

На улице шел густой снег. Крупные хлопья забивали глаза, садились на наши обритые головы, покрывали грязную одежду. Мы быстро продрогли, казалось, даже кровь у нас заледенела.

Нас пересчитали, потом вошли в барак и пересчитали больных. А мы стояли на холоде и не могли дождаться, когда это закончится. Надзирательница принялась проверять наши татуировки с номерами. Некоторые ребята были на грани обморока и опирались на соседей. И вдруг совершенно неожиданно и необъяснимо нам сделали знак вернуться обратно в барак. Окончательно обессиленные, мы вошли внутрь и повалились на нары. Можно было еще поспать. А за окном уже светало. Начинался очередной бессмысленный день.

Лагерь начали свертывать. Немцы принялись рушить газовые камеры № 2 и № 3, еще стоявшие на территории. Самых слабых заключенных расстреляли. Повсюду, и возле нашего барака тоже, лежали трупы. Горы трупов наших сестер и братьев, которым не удалось выдержать все это и выжить. Рядом с ними на снегу была сложена их полосатая одежда и обувь. Возле лагерных ворот людей собирали в группы, и это было единственное дошедшее до нас известие.

Что-то на глазах менялось. Что-то происходило. Старшие девочки приносили свежие новости. Они говорили, что подходит русская армия и нас скоро освободят. Что немцы собираются забрать с собой тех, у кого еще есть силы идти. Что они уже начали этот марш по морозу. Они собираются двигаться в сторону Германии, в более надежное место, а по существу, просто удирают.

Я не вижу маму.

И не знаю, где она.

Я вглядываюсь в то, что происходит на улице, сквозь щели в стене барака. Но мамы нигде нет. Она ведь тоже должна уйти из лагеря. Для меня настал самый тревожный момент за все время, что я была здесь.

Что, мама уже ушла?

И оставила меня тут?

Мама, где ты?

Я без тебя не выдержу, я не смогу жить.

Два громких взрыва заставили нас соскочить с нар и выбежать на улицу. Над крематорскими печами взвились два огромных столба дыма. Вторая и третья печи взлетели на воздух. И сразу же загорелись бараки, приспособленные под склады. Мы поняли: немцы уходят из Биркенау.

Они ушли ночью, и над лагерем повисла странная, мрачная тишина.

День ото дня лагерь пустел. Немцев больше не было. Наша надзирательница исчезла, испарилась в пространстве. Но мы не спешили выбираться из барака. Снег смерзся и превратился в лед. Снаружи распростерлась белая равнина, на которую никто не отваживался шагнуть.

Да и куда нам было идти?

* * *

Вдруг