Председательствующий Гусев постучал карандашом по столу:

— Товарищи, не перебивайте докладчика, — крикнул он, вытирая платком красное от напряжения лицо.

Сорокин говорил около часа. Говорил однотонно, словно читал назубок заученную лекцию.

— Таким еще царь Петр указ заготовил, — не унимался Савельев: — «Повелеваю господам-сенаторам речь держать токмо своими словами, дабы дурь каждого ясна была».

— Случай сам по себе не может быть случайным, — говорил Сорокин. — Он — следствие связанных между собой факторов. Круговых опытный машинист. Получив орден, зазнался, возомнил о себе и оторвался от коллектива. Он болеет только об одном: как бы не потерять свою славу.

Время от времени Сорокин через плечо поглядывал на президиум и, встречаясь со взглядом начальника, выдавливал скупую доброжелательную улыбку. Потом снова поворачивался к паровозникам и дарил им остаток этой улыбки.

— Другая, не менее важная причина, породившая эту аварию… — инженер неожиданно, на удивление всем, повысил голос. — Не меньше старшего машиниста виноват начальник депо. Да, товарищи! Почему товарищ Зорин допустил, что его начали подменять в руководстве паровозным парком? Не хватило силы противостоять бывшему авторитету? На дороге упразднили политотделы, чтобы укрепить единоначалие, а у нас получается наоборот.

Теперь в зале стало тихо. Слышно было, как поскрипывали стулья. Паровозники рассаживались поудобнее.

— Некоторые машинисты почувствовали лазейку: можно при необходимых случаях обойти начальника депо. Так поступил Круговых. Зная, что ни Зорин, ни я лично, как специалисты, не разрешим установку на паровозе сомнительных деталей, он решил послать своего напарника к секретарю парткома.

Сорокин торжествующим взглядом обвел притихшую аудиторию, широким жестом показал на свои листки:

— И вот как результат этого — случай, который мы сегодня разбираем. Я прошу членов комиссии учесть в своих выводах и этот факт. Надо раз и навсегда покончить со вмешательством кого бы то ни было в дело начальника депо. Думаю, что этот разговор продолжит партийное собрание.

Сорокин закончил, уселся за стол президиума с выражением безразличия на лице: «Я свой долг выполнил, а остальное меня уже не касается».

Сергей Александрович слушал рассеянно. Плохо вдумывался в доклад Сорокина, не сосредотачивал внимания и на других выступающих.

Опомнился, когда загремели стулья, — оперативное совещание кончилось.

«Какое решение? На вид. Просить горком партии обсудить поведение Данилюка!»

— Неправильно! — громко возразил Волочнев.

«А Данилюка зачем задеваете?» — хотелось крикнуть Сергею Александровичу, но какой-то тяжелый ком, подступивший к горлу, мешал ему произнести хотя бы одно слово!

Как только Круговых вышел на улицу и его обдало влажным, знобящим ветром, апатию как рукой сняло. Ветер сушил капельки пота на лице и прояснял мысли. Около арки машиниста ожидал Волочнев.

— Видишь, как хитро подстроили, — сказал он. — Новый парторг им поперек дороги стал.

Их взгляды встретились, и Круговых первый отвел свои глаза в сторону. Ему было стыдно смотреть в твердые, словно отлитые из стали, честные глаза друга. Он только пожал плечами и промолчал.

Повалил снег. Крупные влажные хлопья противно шлепали по лицу и сползали капельками по щекам. Дул влажный, пронизывающий ветер, но Сергей Александрович не замечал его. Полы «москвички» были распахнуты. До сих пор чувствовал себя там, в душном зале красного уголка.

Еще с юности Сергей Александрович уяснил будничную, но нужную истину о том, что каждая «удача» в жизни достается только после больших усилий над собой. А позже, когда почувствовал себя в жизни уверенно, выработал даже свою «подручную» философию: жить — значит повседневно, повсечасно бороться с «родимыми» пятнами, оставшимися в сознании. Человек есть человек, не всякий сразу становится на ноги. Иной по незрелости своей долго путается между старым и новым. Тогда этому человеку нужна твердая рука товарища, способная повернуть его на правильную дорогу.

Много раз Круговых делал эти повороты своим товарищам. Случалось, и сам сгибался от трудности, но всегда находил силы выпрямиться снова. За последнее время его чаще хвалили, чем ругали. На торжественных собраниях у него было постоянное место в президиуме. Про него писали в газетах. Бывало хвалили даже тогда, когда этого не заслуживал, так сказать, по инерции.

Но никогда не принимал он близко к сердцу похвалы. Не поддавался честолюбию, зазнайству. Этого у него в крови не было. Ведь он своими руками заработал почет.

К личной славе не стремился, не был никогда эгоистом, искренне радовался успехам других. Совесть перед товарищами была чиста. Но почему же сегодня он отвернулся от взгляда Волочнева, от взгляда старого друга?

Сергей Александрович который раз перебирал в памяти свои поступки и нарочно выкапывал такие, которые обвиняли его самого, и со злорадством мысленно упрекал себя: «А честно ли ты поступил, когда на заседании месткома предложил повесить на «Доску Почета» портрет Валерия Зорина? Тогда уступили твоему авторитету. Хотел этим показать, что исправил Валерия. А чем тебе не нравится Данилюк? Не тем ли, что про тебя в газетах перестали писать? И в президиум не приглашают? Тебе это безразлично? Но почему ты сегодня на оперативном совещании промолчал, когда обвинили ни в чем невинного человека? За себя побоялся? Выходит, ты не такой честный, каким привык себя считать».

Сергею Александровичу было тяжело. Так тяжело бывает человеку, который назло себе ввязывается в спор, зная, что ничего путного из этого не получится. И все-таки упрямится, стоит на своем. Еще одна мысль беспокоила: что сказать жене? От нее не отвернешься, как отвернулся от Волочнева. Чем ближе подходил к дому, тем тяжелее становилось на душе.

Но Елизавета Ильинична и вида не подала, что сгорает от нетерпения, хотя у нее каждая жилка дрожала. Улыбнулась и шутливо проговорила, кивнув дочери:

— Смотри, Даша, наш батя, як парубок, нараспашку ходит, и мороз ему нипочем.

Сергей Александрович молча снял у порога валенки, повесил шапку, «москвичку» и сел на стул. Он был похож на человека, который только что проделал далекий, очень трудный путь.

«Нет, определенно его обвинили», — подумала Елизавета Ильинична, чувствуя, как всю ее захлестывает тревога.

Сухие поленья потрескивали в печке, протяжно пел самовар на кухонной скамейке. Елизавета Ильинична тихо, словно боясь разбудить спящего, двигалась но комнате, расставляя тарелки. Молча собрав на стол, отошла к стене, заложив руки под фартук. Из горницы ее позвала Даша. Там они вполголоса разговаривали. Сергей Александрович был рад, что его не беспокоили, не приставали с расспросами.

Обед остывал. Мимо, косясь на отца, прошмыгнула на улицу Даша. За дочерью, продолжая держать руки под фартуком, вышла жена.

— Нездоровится, что ли? — осторожно спросила она.

— Откуда взяла? Здоров! — ответил Круговых без нужды громко. Так говорят машинисты, привыкшие к шуму в паровозной будке.

— Что с тобой? — не выдержала Елизавета Ильинична. Она