кружечек эля каждый выходной день, а потом поучить жену уму-разуму.

-- Ты когда маленький был, так за меня заступался! Помнишь? – она дотянулась и ласково погладила меня по голове.

Занимался Терфий, как и многие окружающие, рыбалкой. Рыбу сдавал перекупщикам, но тратить деньги на семью вовсе не спешил – всегда находились более интересные варианты. Посиделки с друзьями, игра в «камушки», ну и, разумеется, непотребные девки. Сдох этот образец семьянина, когда Оскару, а теперь уже, получается, мне исполнилось одиннадцать лет.

-- Ой, сынок! Как же страшно-то мне было! – Олла и в самом деле промокнула углом передника слезы на глазах, вспоминая эту «трагедию».

Мне, признаться, показалось, что она должна была бы испытать облегчение – легче ведь прокормить одного ребенка, чем того же ребенка и здорового мужика. Оказалось, что нет.

-- Да ты что, сынок! – Олла с удивлением уставилась на меня. – Терфий же в стаю входил, а как он помер, так то один не заплатит, то другой, то цену собьют так, что нам и на еду ничего не останется… -- она горестно покачала головой, вспоминая те времена. – Пока этой сайнисы насобираешь в воде по колено, да пока из нее циновок наплетешь – сколько времени уйдет, а потом придут скупщики от стаи и за бесценок все и заберут. Или в город поеду, а там, сам знаешь, каждый норовит свое урвать.

Тут я счел необходимым покивать головой с умным видом, подтверждая, что да, помню. Судя по ее рассказу, совсем не гильдией и не профсоюзом была эта самая стая. Но тема детства была довольно безопасна, и чтобы не будить в Олле дурных мыслей я повернулся на бок, чуть сжал ее грубую кисть и сказал:

-- Я помню, мама, сколько ты с циновками возилась.

Олла тяжело вздохнула, а я вдруг подумал, что время совсем уже позднее и, наверное, она устала за целый день. Дальше ее рассказ становился все страшнее и страшнее. Нищая вдова, которая из последних сил тянула единственного сына и не имела защиты ни от произвола этой самой стаи, ни освобождения от налогов, ни даже благодарности от собственного ребенка.

Очень быстро «сынуля», который рос таким же крупным, каким был отец, повадился покрикивать на мать, требовать денег, а с момента, как вступил в стаю и пристрастился к элю, научился и поднимать руку на нее.

Я с ужасом слушал этот довольно бесхитростный рассказ, где часто мелькали имена неизвестных мне людей. Слишком много вопросов задавать я опасался, запомнил только, что бездетных соседей зовут Гариш и Майта, а их бабку, так и не понял, чья именно она мать, так и зовут – бабка. Олла упоминала еще и каких-то друзей Оскара.

Для себя я выловил только, что Сайм – светловолосый, а Гайн имеет шрам через все лицо. Был еще какой-то Кунт, но о нем Олла только сказала, что он -- молчун.

-- Ну, сынок, помнишь, это когда вы с коптильщиками бились. Как ты меня тогда напугал!

Рассказывая мне все эти истории о незнакомых людях, она, похоже, и сама увлеклась воспоминаниями, но я заметил, что она без конца старается устроиться поудобнее, елозит на табуретке, вызывая резкий скрип дерева и поводит плечами, пытаясь размять их. Мне стало неловко – я, этакий лось, лежу, а женщина, которая целый день протопталась на ногах, развлекает меня разговорами.

Конечно, все это мне нужно и важно, но не обязательно вытягивать информацию прямо сейчас. Раз уж я «болею», то вполне могу не выходить несколько дней на люди, постепенно восстанавливая «память» по рассказам Оллы.

-- Мама, поздно уже. Иди-ка ты спать. Глядишь, я за ночь что-то сам вспомню, а что не вспомню, то завтра спрошу.

Она ласково улыбнулась мне, вставая с табуретки и держась за поясницу, которая, наверное, ныла от неудобной позы, и с какой-то тихой радостью произнесла:

-- Тебя как подменили, сынок!

Я насторожился. Что я делаю не так? Что именно вызывает у нее мысли о подмене?

-- Почему, мама?

-- Ты мамой-то меня звал пока не подрос… А потом, как в стаю вступил, так я от тебя ничего кроме «мать» больше и не слышала.

Олла ушла в свою комнату, затворив дверь, и унесла с собой еле мерцающий огарок. А я еще долго ворочался, размышляя о том, что нужно быть осторожнее в разговорах и в то же время понимая, что я никогда не обижу эту женщину. Раз уж мне досталось тело ее сына, значит она – моя мать. Пусть все так и будет.

Проснулся я от того, что кто-то кулаками молотил в дверь дома. Подскочил на кровати, вслушиваясь в какой-то невразумительный рев. За окном было еще темно и серо, солнце, похоже, только-только вставало. В дверях своей комнаты показалась встревоженная Олла в ночной рубахе до пят.

-- Сынок, это поди-ка опять Сайм пришел. Может – ну его? Постучит-постучит, да и уйдет…

Я неопределенно пожал плечами, не слишком понимая, что нужно сделать. За каким лешим с самого утра в дом ломится этот самый “друг”? Олла занервничала еще больше.

-- А давай я скажу ему, что ты в себя еще не пришел? Эвон, какие синячищи у тебя!

Олла подошла к дверям и, не открывая, довольно робким голосом сказала:

-- Тинк Сайм, Оскар еще в себя не пришел! Вы бы в другой раз зашли!

Я признаться был шокирован, и на минуту даже подумал, что я что-то не так понял или запомнил. Вроде бы вчера Олла говорила, что этот самый Сайм – приятель ее сына, значит теперь – мой. Почему же она обращается к нему на вы, да еще и с каким-то титулом.

Я же совершенно отчетливо слышал как пьяный мужик за дверью орал: «Олла, открывай!». То есть он к ней обращался на «ты», а она почтительно «выкала».

Стук в дверь, как и рев за ней, только усилились после робкого отзыва Оллы. Мне было жутковато переживать эту попытку внешнего мира ворваться сюда. Я прекрасно понимал, что почти ничего не знаю, я к этому не готов и не понимаю, как себя правильно вести. Но стук в дверь все продолжался и в какой-то момент я просто потерял терпение, встал, прошлепал по холодному полу, аккуратно отодвинул Оллу и открыл дверь.

Мягкий весенний ветер обдул меня свежим запахом моря, тонкой ноткой полыни и мощной волной перегара и грязного пропотевшего тела.

Над горой поднимался рассвет, окрашивая