Любуясь ими, я подумала, что северное лето рвет мои шаблоны: для южного человека тюльпаны — весенняя тема, их пора — март-апрель, а в Питере они цветут в июне и стоят удивительно долго. На Кубани едва нальются красками — и сразу разваливаются, будто из каждого тюльпана рвется на волю энергичная Дюймовочка. Должно быть, в культурной столице цветочные феи особо деликатные и не разваливают лепестки энергичными пинками.

В Питере вообще не принято фонтанировать эмоциями, и нужно быть очень, очень странным, чтобы привлечь к себе внимание. Полуметровый красный ирокез на голове — не повод таращиться. Лежбище нудистов за символическими кустиками в парке — тоже.

— Ой, может, здесь расположимся? — Архипов не петербуржец, поэтому отреагировал на розовые телеса на зеленой травке.

Я невозмутимо прошла мимо, сделав зарубочку на память: в старом парке есть и тенистые аллеи, и удобные лавочки, и статуи с фонтанами, и пруды с лодочками, и нудистский солярий.

— Не вижу ничего особенно интересного! — громко прокомментировала Ирка, тоже не самый культурный гость города.

Розового на зеленом стало меньше — за кустиками подругу услышали, и кое-кто из загорающих стыдливо прикрылся полотенцем.

— Давайте там, — предложила я, указав на зеленый бережок пруда. — И мы никому не помешаем, и нас никто не побеспокоит.

Мы удобно расположились на травке. Убедившись, что все наполнили тарелки, Ирка завела беседу. И опять о моей работе, конечно же!

— Вижу, ты устала. Что у тебя сегодня было?

— Сплошь доклады. — Я укусила ножку вкусного цыпленка табака, надеясь, что подруга удовлетворится коротким ответом.

Но она, разумеется, не удовлетворилась.

— И все одинаково плохие?

— Почему одинаково? По-разному плохие. — Я села удобнее. — Есть такие докладчики, которые скрывают отсутствие свежих мыслей и научной новизны за нагромождением сложных конструкций и терминов. И вместо, скажем, простого и понятного «Мама мыла раму» пишут: «Родитель женского пола осуществлял удаление грязи и пыли с несущей конструкции для оконных элементов».

Ирка хихикнула.

— А есть такие, которые слишком креативны и не довольствуются имеющимися в их распоряжении словами, придумывая свои собственные.

— Какие, например?

— Например, «еврализм» или «хомериканус».

— Это что еще за звери?!

— Еврализм — это, как выяснилось, европейский либерализм. А хомериканус — Хомо Американус, человек нового типа — продукт западной цивилизации.

— А я, кажется, поняла принцип: надо склеить куски двух слов. Инопланетная цивилизация — инолизация, дедуктивное мышление — дедушление…

— «Дедушление» отчетливо попахивает нафталином, — поморщилась я.

— Так и мы с тобой уже не молоды, душечка. — Подруга добавила в голос деревянного скрипа и похлопала меня по руке — между прочим, не морщинистой и пока еще без всяких пигментных пятен. — Шерлок Холмс-то до нашего возраста не дожил, погиб в тридцать семь.

— А комиссар Мегре и в пятьдесят еще был как огурчик! А мисс Марпл до пенсии даже не думала о частном сыске! А «душечку» ты слямзила у тети Иды, но ей же под девяносто, и она нам в бабушки годится!

— Не заводись. — Ирка снова потянулась похлопать меня по руке, но промахнулась и одобрительно потрепала куриную ножку. — Я не хочу сказать, что мы дряхлые развалины, наоборот. Мы еще о-го-го, и теперь, когда ты закончила свою барщину… Тебе же завтра не надо в университет?

— В издательство не надо, завтра я работаю дома.

— Тогда давайте определимся с расписанием, — вмешался Архипов. — Когда ты освободишься? Мои парни узнали адрес Юли…

— Так с этого и надо было начинать! — оживилась я. — Давайте так: я встану пораньше и выполню свой оброк, отправлю готовую работу Микробоссу, и мы поедем к этой Юле.

— Днем? — засомневалась Ирка. — В рабочее время?

— Ко мне в универ она именно днем в рабочее время явилась, — напомнила я. — Значит, не ходит в присутствие: или вообще не работает, или трудится удаленно…

— На месте разберемся, — постановил Архипов и зашуршал бумагой. — А что это хачапури никто не ест, они же остывают! И лобио берите, и аджапсандал тут в контейнере, а вот вилки… Отложим дедушление.

На приоритете дедуктивных размышлений никто не настаивал, и летний вечер мы провели с большой приятностью.

Ночевала я у себя. Дома было тихо и скучно. Не придумав, чем себя занять, я до поздней ночи правила научные доклады, торопясь выполнить завтрашнюю норму, а потом сидела на балконе с чашкой остывшего чая, бездумно глядя на желто-розовое небо.

Белые ночи в Питере прекрасны! Я вполне понимала желание покойного Чижняка ими любоваться. Хотя… Если он сел в ту злосчатную качалку, чтобы созерцать прекрасную белую ночь, зачем хотел задернуть шторы? Это же нелогично. Возможно, Степан Степанович, наоборот, желал максимально уединиться, закрыться, спрятаться от всего мира?

Кстати, а где он уединялся и прятался? Вряд ли в отеле — в гостиничных номерах в Санкт-Петербурге редко бывают балконы и террасы, чай, не Италия…

Хотя Архипов же говорил, что Чижняк родился и учился в Питере, значит, у него здесь может быть родня — мама, папа. Надо выяснить, где он жил до переезда в столицу.

Мысли текли все медленнее. Я бы так и уснула в кресле-мешке на балконе, если бы не внезапная трель телефона.

Звонил мой сын.

— Мамуль, ты не представляешь, что у нас тут сейчас было! — Потомок пребывал в радостном возбуждении.

— Сейчас? — Я посмотрела на наручные часы. — Коля, два часа ночи, вы почему не спите?!

— Мы спали, и еще как! Без задних ног дрыхли с папой в своей палатке! И тут приперся этот огромный зверь…

— Медведь?! Кабан?! — всполошилась я, вспомнив слова тетушки.

— Вот и мы подумали, что медведь! Представь: в окошко здоровая морда просунулась, сетку внутрь вдавила, в дырочки шерсть торчит, пар из носа валит. А в палатке темно, что это за чудище, не разглядеть. Слышно только, как сопит — ну чисто паровоз, и видно, что брезентовая стенка прогибается под кем-то крупным.

— Какой ужас!

— Не то слово, мама! Я проснулся и думаю: что делать? Смотрю на эту морду в окошке и прикидываю: если по ней, к примеру, сковородкой треснуть, она уйдет или, наоборот, полезет глубже?

— А папа? — Я нахмурилась, рассерженная мыслью, что взрослый дядя весом под сто кило и ростом под два метра предоставил оборону палатки юнцу.

— А папа спал еще! И, когда та морда ему в ухо засопела, пробормотал только: «Кысечка, не сейчас, я так устал…» — и спрятал голову под подушку. — Сын зафыркал, давясь смехом.

Я не смогла разделить его веселье. Принять