Шрифт:
Закладка:
– Нет, – отвечает Джо Спорк. – Пожалуй, не зайду.
Тут даже у Билли Френда не находится возражений.
С реки доносится гудок буксира. Джо Спорк задвигает подальше мысли о Билли – плохие новости и сами найдут способ до тебя добраться, – берет с тележки ключ и угрюмо переходит улицу. Там он сворачивает в зловещий узенький проулок, открывает запертую калитку, ныряет в щель между двумя домами и наконец оказывается перед целым рядом заржавленных, обросших моллюсками железных дверей, выходящих к реке. То ли это «ворота изменников», через которые провозили заключенных, то ли эллинги для очень маленьких лодок. А может, в давние времена, когда вода стояла ниже, здесь были защищенные от радиации купальни. Джо не знает. Это строения-призраки: они все еще рядом, хотя смысл их существования давно утрачен. Впрочем, в одной из них по сей день хранятся остатки его темного прошлого, о котором он так не любит вспоминать. Раз в пару месяцев он открывает дверь и проверяет, не поднялась ли вода выше отметки – маленькой красной кляксы, которую он обновляет каждую осень, – в остальном же он старается не тревожить это место и его тайны.
А тайны здесь, несомненно, есть. Одна из дверей ведет вовсе не в чулан, а под землю, в тайный склад боеприпасов, соединенный посредством викторианского канализационного туннеля cо средневековой криптой, которая в свою очередь ведет в пивоварню. Имея точную карту, можно спокойно пройти отсюда до Блэкхита, ни разу не поднявшись на поверхность.
Где-то здесь – хотя сам Джо никогда этого не видел, – в освященной веками берлоге Мэтью Спорк готовил свои первые нападения на банковское сообщество Лондона. В сводчатом зале со стенами из красного кирпича и йоркского песчаника Мэтью впервые выпустил очередь из пистолета-пулемета Томпсона и сумел его укротить. Юный Джо, выросший на комиксах и небылицах, представлял, что отец сдерживает под землей русскую армию, убивает инопланетян и чудовищ – в общем, следит, чтобы дети Лондона спали спокойно. Каждый день молодчики Голландца Шульца и Корпорации убийств сражались в ресторане «Пэлас Чопхаус», и каждый день отец Джо оставался цел и невредим. Сквозь блистательные сны о сражениях и победах Мэтью шагал, подобно титану, в дыму кордита и сиянии славы.
Порой Джо гадает, где сейчас тот пулемет. Он годами хранился за стеклом в отцовском кабинете, и малолетнему сыну Дома Спорка строго-настрого запрещалось его трогать. Джо глядел во все глаза, когда Мэтью его чистил и иногда отливал для пулемета особые пули. Но играть с «томми-ганом» было нельзя – никогда, ни при каких обстоятельствах. Ни по важным датам, ни по праздникам.
Когда-нибудь, сынок, я научу тебя с ним управляться. Но не сегодня.
Так и не научил. Быть может, пулемет ждет его где-то здесь, внизу?
Лондон стар и хранит тайны множества поколений.
Дверь прикипела: открывать приходится пинком. Грязь, ракушки, судорожный плеск какой-то удирающей твари. Значит, вода становится чище. Впрочем, и дверь проржавеет быстрее: кислород, немного соли, уйма бактерий. Надо будет прийти сюда и заменить ее. Или позволить Темзе взять свое и смотреть, как последняя мелочевка Дэниела уплывает в Голландию, а потом вздохнуть чуть свободнее. Печальнее, но свободнее.
С крючка на уровне плеч свисает вечный фонарь. Забавно, что самозаряжающиеся динамо-фонари опять входят в моду. Этот Джо смастерил под руководством Дэниела сам, в возрасте девяти лет. Они даже выдули вместе лампочку – стеклянный шарик с нитью накаливания, наполненный инертным газом. Она сразу взорвалась, и пришлось заменить ее на обычную, из магазина.
Белый луч выхватывает из темноты сваленное в кучу барахло. Фарфоровая корова; черно-белая жестянка, в которой хранились истлевшие резинки; жуткая марионетка с перерезанными нитями. А там, на дальней полке, строгий кожаный футляр в прозрачном полиэтиленовом пакете для защиты от влаги: коллекция джазовых пластинок.
Джо берет футляр в руки и, руководствуясь неизвестно чем, извлекает на свет первую попавшуюся пластинку, а остальные убирает на полку. Мгновением позже он достает из карманов два предмета – свои недавние приобретения – и кладет их рядом с футляром.
Паранойя чистой воды. Все равно что обыскивать собственную машину на предмет бомб, увидев валяющийся на асфальте кусок проволоки.
Пластинку Джо прячет под пальто и уносит в мастерскую.
Граммофон у него классический: раструб из темно-коричневого дерева, корпус дубовый, с мозаикой, диск покрыт сукном и украшен серебряной чеканкой. Даже ручка прекрасна. Джо реставрировал граммофон несколько месяцев. Прежний владелец хранил его на чердаке, облюбованном летучими мышами.
Он заводит его. Медленно – потому что негоже торопить даму, даже если очень надо. Игла старая, он заменяет ее на новую. Затем наливает себе чаю и читает все, что написано на конверте. Слим Гейллард. Джо про него слышал. Высокий Слим с длинными паучьими кистями – арахнодактилией, – выпивал за концерт целую бутылку виски и курил одну за другой, а еще умел играть на пианино с подвывертом. Тут надо заметить: он не просто ложился на табурет и, скрестив руки, играл, а разворачивал кисти ладонями вверх и играл костяшками пальцев.
Джо ставит пластинку и опускает иглу.
Что ж, это определенно не Слим Гейллард.
Женский голос – тихий, старый, проникновенный. Принадлежит явно не англичанке. Француженке? Или кому поэкзотичнее? Сразу не разберешь.
– Прости, Дэниел.
Джо словно окатывают с ног до головы ледяной водой. Волосы на руках резко подскакивают, как виноватые часовые, заснувшие на посту. Невозможно, невозможно! Голос покойницы. Той самой покойницы – фамильного призрака Дома Спорка. Конечно, это она! Кто еще мог прислать Дэниелу Спорку извинения на пластинке, записанной за пару имперских пенни в какой-нибудь крошечной студии Селфриджа, кого еще Дэниел хранил бы в столь причудливом тайнике, безжалостно выбросив из конверта музыку Слима и даже переклеив этикетку, чтобы никто ничего не узнал?
Только Фрэнки.
– Прости, пожалуйста, прости меня. Я не могла остаться. Мне нужно работать. Это мое самое великое открытие, самое важное. Оно изменит мир. Да здравствует истина, Дэниел. Клянусь: истина дарует нам свободу!
Богатый, роскошный, хрипловатый. Голос Эдит Пиаф. Голос Эрты Китт. Голос, исполненный эмигрантской горечи вперемешку с тоской и пророческой уверенностью.
– Никому не рассказывай. Иначе меня остановят. То, над чем я сейчас работаю… позволит выкорчевать множество старых, трухлявых и больных деревьев, а некоторые люди успели в них обосноваться. Иные и сами сработаны из той же древесины. Все луки и стрелы мира сделаны из нее… Я положу этому конец. Я сделаю нас лучше. Люди должны стать лучше!
Джо ждет, что она скажет: «Я люблю тебя», но нет, на этом запись обрывается, а на обратной стороне пластинки тишина – бесконечный треск белого