Он вяло махнул рукой.

— Иди обратно.

Потом приказал мореходу:

— Дай им хлеба и воды… Развяжи — теперь их судьба в руках Афродиты Апатурской.

Хармид кивнул в сторону белеющего на Лысой горе храма защитницы путников.

Лемб прошел острова Фанагор и Гермонассу. Вскоре за маяком на Южной косе открылся Боспор. Когда парус упруго выгнулся, корабль пошел быстрее. Гребцы втащили весла, ссутулились, вытирая пот со лба. Мореход отложил флейту и, стараясь на ходу удержать равновесие, начал отпаивать их водой. Полупустую ойнохою отдал рабам.

Пролив пересекли к закату. Задержались в пути: пришлось побороться с сильным боковым ветром со стороны Меотиды.

Справа показался маяк Северной косы. Греки совершили возлияние в честь Ахилла Понтарха, покровителя моряков.

Сами выпили по чуть-чуть, чисто символически: их все еще мутило от болтанки.

Наконец за лесом мачт забелел акрополь.

Хармид спустился проверить рабов. Сидят, таращатся, зеленые от морской болезни. Быстрая Рыбка смотрит уже не так испуганно: похоже, разговор с новым хозяином ее успокоил.

"Что у них за имена дурацкие? Варвары…" — подумал иларх.

Он вернулся на полубак довольный: купил, доплыли, всех до одного доставил.

И вдохнул полной грудью, глядя, как Пантикапей встает над водной лазурью.

Эсимнет с аппетитом обгладывал баранье ребро.

Ухватив жирными пальцами ритон, пригубил холодный терпкий напиток. Он знал толк в винах и тратился на них без сожаления. Особенно любил фасосское. Поставщик из Гераклеи Понтийской по секрету сообщил ему, что фасосцы кладут в вино тесто, замешанное на меду, отчего оно приобретает особые сладость и аромат.

Кизик замечал, что сладкие вина улучшают аппетит, поэтому никогда не разбавлял их морской водой. Фасосское или хиосское, из Ариусия, как-то по-особенному задерживаются в подреберной области, усиливая слюноотделение. От книдского его пучило, а от лесбосского он часто бегал по-маленькому. Италийских вин не пил вообще. Как-то раз попробовал — не то альбанское, не то фалернское, потом сильно мучился головными болями. Тот же купец объяснил, что при слишком долгом хранении в них вырабатывается яд.

"Хороший человек, — думал эсимнет, — такому можно доверять".

И не торгуясь выкладывал по двенадцать драхм за метрет[111].

Послышался стук в дверь.

— Заходи! — крикнул Кизик.

В трапезную вошел Хармид. Молча встал перед столом в ожидании приказа.

— Вот что… Поедешь в стойбище Октамасада. На переговоры. Я решил заплатить ему дань, иначе он не даст нам спокойно работать. Хора большая, везде не поставишь гоплитов. Да и пахать кому-то надо… Пусть лучше за рукоятку плуга держатся, чем за копье. Мы в этом году в полтора раза больше должны засеять, так что дань отобьем. Возьми с собой пару человек.

Он поковырялся острием ножа в зубах.

Поцыкав и подвигав языком, прочищая десны, добавил:

— Где золото взять, знаешь, я Ламприя предупредил…

Хармид спустился в подвал. Ключник уже ждал. В кожаных переметных сумах позвякивало. Прежде чем передать ношу иларху, он налил на бечеву смолы и вдавил сверху большую общинную печать с головой Геракла…

Оставив указания Демею, Хармид вышел во двор казармы. Рывком перекинул сумы через спину коня. Тот шарахнулся, испугавшись звона, но иларх успел ухватиться за узду.

— Стоять! Тихо, тихо…

Подошли Памфил с Каламидом.

Вскоре переговорщики обогнули гору со стороны порта и выехали на дорогу в Тиритаку. Юный безбородый Дионис в хламиде со свежими потеками голубиного помета долго смотрел им вслед невидящими глазами. Пантера у его ног наслаждалась близостью к божеству. Букетик фиалок на постаменте тихо засыхал под полуденным солнцем.

Путь мимо некрополя на западном склоне был короче, но горожане старались там не ездить, чтобы не тревожить покой мертвых. Каменные дома знати сменились тростниковыми мазанками, землянками городской бедноты, загонами для скота…

Наконец шум складов и доков остался позади.

Хармид по случаю миссии облачился в помятый бронзовый панцирь с головой горгоны Медузы на груди и золоченым полумесяцем под шеей. Он надевал его редко — только когда предстояла серьезная схватка, чтобы подчеркнуть офицерскую стать. Не любил возиться с ремнями и застежками. Да и неудобно: приспичит почесаться, а не достанешь. Чаще довольствовался кожаным тораксом. Верный ксифос в медных ножнах слегка похлопывал по бедру.

Товарищи никак не украсились — еще чего, выделываться перед варварами. Кирасы[112] и кнемиды[113] им не полагались. Круглый бронзовый шлем с полями и маленький деревянный щит, обшитый кожей, — вот и вся защита.

Оба отлично знали: никакой крепкий доспех не поможет, если в степи что-то пойдет не так. Стрелой в упор достанут или дротиком. Маму вспомнить не успеешь! Так и отправились в обычных холщовых линотораксах[114].

— Дошло до Кизика, что можно всю посевную в строю простоять, — съязвил Каламид.

— Не нашего ума дело, — оборвал товарища Хармид. — Он эсимнет, ему виднее.

Потом решил поддеть:

— А что, вдруг Октамасаду не понравится дань? Как думаешь — на кол нас посадит или скальп срежет?

— Типун тебе на язык! — сплюнул Каламид.

Памфил рассмеялся, подмигнув иларху:

— Скальп вряд ли. Своих вшей, что ли, у него мало?

— Да нет уже никаких вшей! — взъярился Каламид. — Я всех повывел.

— А чего тогда голову чешешь?

— Жарко!

За Южной бухтой показался вал. Предъявив пикету пропуск, переговорщики выехали сквозь ворота на степной простор. Открылась усыпанная красными тюльпанами и сиреневыми ирисами даль.

"Эх! — думал Хармид, глядя на не тронутую плугом равнину. — Вовремя Кизик одумался. Вот где пахать и пахать…"

— Что-то скифов не видно, — заметил Памфил.

— Покажутся, вон — только курганы пройдем, — иларх указал плетью в сторону цепи холмов со срезанными верхушками.

Все греки Пантикапея знали, что под ними скрыты могилы, в которых есть и серебро, и золото, но не совались туда — себе дороже. Сколоты бдительно охраняли покой предков, и любого, кто покажется там с лопатой, сначала волокли за ноги вдоль вала, привязав к коню, потом сажали на кол. Гоплиты слышали крики товарища, но не спускались, чтобы отбить