по городку – волосы дыбом, одежда в лохмотьях, побелевших от дорожной пыли, босиком или в одной сандалии, и Поло, как дурень последний, корячился с ним, покуда все мальчишки над ним издевались как могли, поднимал его с земли, из-под дерева на площади или вытаскивал из подвала чужого дома, уговаривая, мол, пойдем, дедушка, пойдем домой, пожалуйста, неудобно же, люди смотрят, это я, твой внук Поло, пойдем домой, не годится на земле спать. А дед обожал спать на земле всегда – еще до того, как выжил из ума: дома спал на полу в столовой, подстелив циновку, не снимая сандалий, а под голову вместо подушки клал собственную руку, и, несмотря на жару, всегда одетым. Но потом заболел, перестал узнавать людей, но все равно хотел бродить по тропинкам неизвестно куда, бессвязно бормоча всякую чепуху, так что приходилось привязывать его к изголовью кровати, до тех пор принадлежавшей Поло, – па́рной к той, на которой спала мать, пока не пришлось уступить ее Сорайде. Дед терпеть не мог матрас: слыша, как он вопит, видя, как он корчится, можно было подумать, будто пружины вонзаются ему в спину, хотя дело было не в них, и Поло подумывал, что не матрас его терзает, а тесное соседство с матерью, спавшей рядом, чтобы в случае надобности помочь ему, ибо старик был уверен – один бог знает, сколько раз слышал это Поло, потому что тот повторял это без конца, снова и снова, – что мужчине вредно – пагубно, как он выражался, – спать рядом с женщиной, потому что всем известно – соки или гуморы, бродящие в женском теле, ослабляют и одуряют, и по этой причине мальчики вырастают хилыми и робкими, и при этих словах непременно скашивал на внука маленькие глазки, искрившиеся насмешкой и презрением, потому что в детстве Поло не мог уснуть без матери, сон не шел, не брал его, если не прильнуть к ее телу, и он просыпался и поднимал крик, если ночью, протянув руку, не находил рядом матери, и так продолжалось лет до шести-семи, когда поехали в Мину навестить тетушку Росауру и тетушку Хуаниту и прочую родню, которую Поло не помнил, кроме двоюродной сестры Сорайды: она была шестью годами старше и пестовала его, если мать и тетки играли в карты или выходили в город прогуляться, «женихов искать», как говорила мать Поло, крася ресницы и мажа губы так густо, что сын едва узнавал ее и ревел, намертво вцепившись ей в подол, рыдал безутешно оттого, что его вот-вот бросят, оставят на попечение злой Сорайды, тетки же помирали со смеху, дразнили его трусом и плаксой, спрашивали, чего нюни распустил, а мать закатывала ему оплеуху, чтоб пришел в себя, и они могли бы, стуча каблучками, удариться в разгул и блуд, а Поло продолжал рыдать до тех пор, пока кузина не укладывала его на кровать, не обнимала, чтобы он утих, но он не мог уснуть до ночи – отчасти от жары, отчасти оттого, что не давал ему покоя несчастный живот, болевший с той поры, как он решил возненавидеть мать навсегда, отчасти – потому, что Сорайда теребила и щекотала его и, улегшись рядом в одной лишь ветхой маечке, водила тонким пальчиком по его предплечью, тихонько припевая вот бежит муравьишка, потом щекочуще поднималась зигзагами до шеи, он спешит в свой домишко, а Поло вздрагивал, кусал себе губы, потому что вся игра была в том, чтобы не рассмеяться и вообще не издать ни звука, даже когда пальцы доползали до его пупка, и в норку – юрк! или забирались под резинку трусиков, или нападали на нежные складки подмышек – самое уязвимое его место – и тогда он неизменно принимался хохотать и вопить. От этих забав Поло всегда был разгорячен и взбудоражен, и ему хотелось притулиться к телу Сорайды, так непохожему на его собственное, столь отличное от тела матери, – куда более тощему и худосочному, состоящему, казалось, из одних остроконечных костей, которые больно впивались в него, когда кузина вдруг поворачивалась и наваливалась на него сверху, тормоша и шлепая. Было во взгляде Сорайды нечто дьявольское, и глаза горели злым лукавством, которое она, не будь дура, умела скрывать перед взрослыми, поворачиваясь к ним другой своей стороной, прикидываясь хорошей девочкой, ласковой и послушной, а жестокое самодурство проявляя лишь в те минуты, когда некому было унять ее. Каждую ночь, пока продолжалось это ужасное гостевание в Мине, они бросались на кровать, и Сорайда ласкала его щекотными прикосновениями, пока он не впадал в умопомрачение, покрывался гусиной кожей и чувствовал, твердеет член, но потом она неизвестно почему снова набрасывалась на Поло, щипала его за щеки, царапала, доводя иной раз до слез, причем лицо ее искажалось ужасной гримасой, издевательской гримасой, которая в любой миг могла превратиться во что-то совсем иное, потому что двоюродная его сестричка наделена была удивительным даром преображаться и принимать по собственному желанию облик, в данную минуту больше всего подходящий тому, чего люди ждали: вот Сорайда кроткая и послушная, с косами до пояса, в батистовом платьице, сшитом тетушкой Росарио, вот Сорайда прилежная и работящая, как и подобает прислуге, в которые ее наняли в одном богатом доме в Мине, вот Сорайда, для матери Поло – бедолажка-дурочка, которую один подлец соблазнил, обрюхатил и бросил с дитем, а вот – похотливая сучка, чуть не силой добивавшаяся Поло всего лишь ради чистого удовольствия испоганить ему жизнь, хотя он не только не приставал к ней, а даже намека никакого не подавал, даже и не глядел на нее вовсе, потому что ему на хрен сдалась эта шалая притворщица со всем ее распутством.

Приехала она в Прогресо затем якобы, чтобы помогать матери Поло ходить за дедом, однако при всяком удобном случае и под любым предлогом смывалась в лавку доньи Пачи, где кокетничала с доставщиками лимонада, причем мать слова ей не говорила, не гнобила, как сына, которого поедом ела с утра до ночи: как это он до сих пор не смог найти себе работу, и о чем он себе думает, никчемная, ни на что не годная тварь, только и знает, что шляться и пьянствовать, и одна отрада – глаза заливать, вместо того, чтобы искать работу. Как будто это так просто! А Поло всегда хотелось ответить, что, мол, работа эта, будь она проклята, на деревьях не растет и на дороге не валяется. Где ее взять? Из кармана вытащить? И что это должна быть за работа, чего делать-то надо будет и где? Никто его не брал, сколько бы он, поднимаясь спозаранку, ни заполнял анкет, которые приносила ему мать, сколько ни вписывал в графы мелким почерком, но заглавными буквами, чтоб им пусто было, одни и те же данные: имя при крещении, фамилия отца, фамилия матери, образование, состояние здоровья, цель в жизни. На кой дьявол нужно им было знать все это, какое, на хрен, им до всего этого дело? И что это за хреновина такая – «цель в жизни»? Поло всегда оставлял эту графу незаполненной, потому что не знал, что тут сказать. А потом надо было тащиться в Боку отдавать эти анкеты, но сперва выйти в патио, умыться из бочки, обсохнуть и надеть единственную пару штанов и стоптанные башмаки, в которых еще в школу ходил,