перепачканной кровью своих жертв, в истлевших лохмотьях, некогда бывших ее парадными платьями, появляется на руинах своего дворца, воздевает руки к небу и душераздирающим криком взывает к силам зла о защите и в голубоватом свете оборачивается таинственной черной птицей, летит прочь над кронами деревьев – и тому подобный вздор, который неизбежно вспоминался Поло при виде этой кривой рожи, с издевкой смотревшей на него с другого берега, пока он наконец не сдавался и не уходил с этой прогалины, не дожидаясь, когда вдруг разом станет темно, и снова принимался бродить, как слабоумный дурачок, по безлюдному поселку, в этот час уже принадлежавшему шпане – соплякам с едва пробивающимися усишками, раздолбаям, заносчивым драчливым щенкам, которых Поло через силу, а все же должен был приветствовать, проходя мимо и поднося руку к козырьку бейсболки, потому что городок теперь принадлежал им, и они собирали с него дань от имени «тех»; и лишь когда есть хотелось совсем уж нестерпимо, возвращался домой, входил бесшумно в задние двери, через патио и, не присаживаясь, жадно уписывал черствый пирог с мясом, завернутый от тараканов в фольгу и оставленный Сорайдой на плите, запивая его лимонадом прямо из бутылки, извлеченной из холодильника, и стараясь не шуметь, чтобы мать не начала кричать из своей каморки, где она уже лежала в кровати с еще влажными после душа волосами, замотанными старой майкой на манер тюрбана, чтобы не намочить наволочку, и отсвет телеэкрана подрагивал на ее сосредоточенном лице и на теле Сорайды: та лежала на соседней кровати, выставив голый вздутый живот, блестящий от миндального масла, которым мерзавка эта его умащала, смеясь над бог знает каким вздором, грызя арахис или жуя чернослив, приправленный жгучим перцем, а перед ними обеими гудел вентилятор. Поло неслышно, как тень, входил в дверь, благо она была открыта, и валился на циновку, уже вонявшую козлом, опускал голову на свернутую дедову рубашку, телефон клал себе на голую грудь, чтобы завибрировал, если Мильтон, мать его так, соизволит отозваться. Первое, что он делал, проснувшись, и последнее – прежде чем уснуть, было взглянуть на экранчик и убедиться, что новых сообщений нет. Иногда Мильтон даже снился ему: снилось, что они о чем-то долго разговаривают, но вот вспомнить о чем не получалось ни разу. Еще иногда снился ему этот заколдованный особняк и смоковница на берегу реки: снилось, будто ее извивающиеся, как щупальца, корни разошлись в стороны и открыли в середине точно такой же дом – такой же замшелый и обветшавший, но только гораздо меньше размером, совсем маленький, кукольный домик, где билось в заточении окровавленное сердце Графини.

По правде сказать, у него никогда бы не хватило духа спуститься в подвал этого долбаного особняка – и не от страха: ему ль не знать, что все истории о нем – это досужая болтовня, пересуды старых сплетниц, и что бояться в этих трухлявых стенах надо только «черных вдов», пауков, гнездящихся в самых темных углах. И все же что-то такое там было разлито в воздухе, что-то мерзкое трепыхалось, и мучительная тревога вселялась в него, когда он сидел на каменных ступенях, и что-то откровенно угнетающее томило, когда он в компании толстяка посасывал из горлышка, а вокруг невидимый, но плотный дождь стучал по кронам деревьев, нависавших над ними лиственным куполом, который хранил влажный жар земли и закрывал от глаз реку, небо или огни Прогресо на другом берегу. Конечно, сесть выпивать в таком жутком месте удумал он, толстяк, который несколько дней кряду пропадал невесть где и вот, наконец, появился на улицах комплекса. Судя по всему, его сильно взгрели после того, как они в последний раз нажрались на причале до, как говорится, поросячьего визга, и толстяк не нашел дорогу домой, и охранник Сенобио обнаружил его дрыхнущим без задних ног на террасе возле бассейна – к вящему стыду бабушки и деда. Они бранили его и стыдили, и грозили отправить к отцу, но так и не сумели вызнать, где он достает бухло, – толстяк молчал, как на допросе, вынес упреки и ругань, и уже довольно скоро, как всегда это бывало, старики простили его, потому что не было у них ни сил, ни охоты призывать его к порядку, и через несколько дней все вошло в прежнюю колею, ну, или почти вошло, потому что теперь больше не получалось тырить деньги у стариков: его загулы наводили их на подозрения, да и на причале больше выпивать не получалось, потому что охранник Сенобио бродил по территории и мог накрыть их. Да и какое на фиг удовольствие теперь, когда по вечерам зарядили проливные дожди, пить на причале и вымокать до нитки? Наверно, стоит найти себе пристанище получше – вот хоть в заброшенном особняке, стоявшем на недальнем пустыре. Встречаться там часов в девять и ни о чем не беспокоиться. Кому в лоб взбредет их там искать? Может, Поло трусит? А у меня, сказал тогда толстяк, есть кое-что такое, нипочем не догадаешься, чтó именно, охренеешь, как увидишь, и это окончательно убедило Поло, у которого нервы были на пределе, но невмоготу было придумывать новые маршруты своих прогулок, чтобы как-то заполнить мертвые вечерние часы и притворяться, что это в порядке вещей и ничего тут такого нет. Так что в назначенный срок он явился и с удовольствием присосался к тяжелой квадратной бутылке выдержанного рома, которую толстяк извлек из рюкзачка, когда они наконец встретились на ступеньках крыльца. Ром пили чистяком, потому что не было денег купить содовой или хотя бы льда, но от этого он хуже не становился: ароматной жгучей сластью лился в глотку и так вздрючивал, что Поло после каждого глотка невольно обводил языком нёбо и десны, продлевая фруктовый, карамельный вкус, перебивавший табачный перегар. Впервые за хрен знает сколько лет он испытывал блаженное опьянение – не как почти всегда, когда был, что называется, под градусом или навеселе, а настоящее, глубокое, проникнутое светлой грустью, и словно погружался в густой, плотный столбняк так глубоко, что то и дело терял нить рассказа. Поначалу он думал, что стал плохо слышать; немыслимо было поверить, что толстяк решится сделать то, о чем рассказывал, – прокрасться в дом Мароньо, пока никого из семейства там нет, благо он давно выяснил, что они никогда не запирают кухонную дверь, соединяющую задний двор и маленькую комнатку прислуги, где в будни обитает горничная Грисельда; и толстяк однажды, воспользовавшись тем, что семейство отправилось в круиз, проник в дом, а потом повторял свой подвиг по воскресеньям, благо семейство обедало в ресторане, а потом до вечера шерстило торговые центры, горничная же на выходные отправилась домой, так что толстяк беспрепятственно сперва всласть шарил в погребце, а потом разошелся вовсю, сунулся в спальню, начал рыться в шкафах и ящиках сеньоры Мариан, нюхать ее одежду, ее подушку, вытащил из стоявшей в ванной корзины с грязным бельем ее трусы. И не успел еще Поло недоверчиво вздернуть брови, как толстяк достал из кармана своих бермудов герметически закрытый пластиковый пакет, дрожащими пальцами открыл его, благоговейно извлек черный кружевной треугольник и, свинья такая, к изумлению Поло, поднес к ноздрям, вдыхая исходящий от него запах. Еще пахнет, выдохнул он, а Поло брезгливо скривился. Хочешь, дам и тебе понюхать, предложил толстяк, а Поло еле сдержался, чтоб не дать ему по роже. Да пошел ты, хмуро пробормотал он,