заключенные изолятора, они спят, а тут так громко? Мы дошли до открытой камеры, и служащие поприветствовали меня — вежливо, но отрывисто, с профессионально-деловитым видом. Я тоже поздоровалась, и на какое-то время мы все умолкли.

Наконец один из судейских прокашлялся. У нас возникли некоторые сложности с заключенным, он не хотел покидать самолет, отказывался встать с кресла. Но сейчас он уже прибыл, добавил судейский, скоро его приведут. Я кивнула, подумав, а как, интересно, обвиняемый отказывался: уперся, точно двухлетка, которого вытаскивают из коляски? Или как протестующий, которого пытаются сдвинуть с места? Или у него просто отказали ноги, ему было вообще не встать? То помещение, где находились мы все, было чем-то средним между камерой и комнатой в общежитии: одна кровать, один стол, в углу — туалет. На стене висел телевизор с плоским экраном. В глубине виднелось большое окно, забранное решеткой.

Мы услышали, что где-то вдалеке отпирают дверь тюремного блока, и как по команде развернулись. При всей нашей усталости и всей штатности ситуации по камере прошлась волна нетерпеливого ожидания. Дверь резко захлопнули, и до нас донеслось шарканье ног — кто-то тащился по коридору, казалось, что еле-еле. Наверняка, подумала я, другие заключенные проснулись и слушают, вспоминают собственное прибытие в изолятор, самое начало своего ожидания — исполненного неопределенности и оттого куда более тягостного. Звук шагов делался громче, громче и наконец прекратился, обвиняемый встал на пороге камеры.

Его сопровождали двое охранников, он был в традиционном одеянии и казался намного старше, чем на фотографии, а ее вряд ли сделали давно, и у меня неизвестно почему ком подкатил к горлу. Обвиняемый обвел взглядом нас всех по очереди и поджал губы, заметно было, что вся ситуация внушает ему омерзение. Мы смущенно мялись, пока один из судейских не выступил вперед — со сконфуженным, даже обеспокоенным лицом. Он помолчал и покосился на меня, я шагнула поближе к обвиняемому. Судейский еще помолчал и наконец заговорил, неуверенно и виновато. Сейчас я зачитаю вам ваши права.

Я подхватила и начала переводить, слегка наклонившись к обвиняемому, я негромко произносила фразы ему в ухо. Мужчина дернул головой, словно отгоняя комара или еще какую-то назойливую мошку, своим видом давая понять, что он не слушает от слова «совсем». Судейский умолк, через несколько мгновений умолкла и я, и судейский спросил обвиняемого, имеются ли у него вопросы. Я перевела, и обвиняемый шумно выдохнул, я осеклась, слова увяли на губах. Обвиняемый быстро заговорил по-арабски, он злобно глядел на судейского, обводил рукой камеру — по его тону я сообразила, что камера какая-то ненадлежащая, его не устраивает, — и, пока он говорил, во мне нарастала паника. Я краем глаза глянула на судейского, а тот выжидающе уставился на меня. Я помотала головой — я же не знаток арабского! — и снова повернулась к обвиняемому.

Наконец обвиняемый вперился в меня и осведомился — по-французски, он говорил с запинкой, но довольно свободно, — почему ему не предоставили переводчика с арабским. Я начала извиняться, он перебил, вскинув руку, он даже не смотрел в мою сторону, как будто само мое присутствие было для него оскорбительно, возможно, потому что я была там единственной женщиной или от звучания французской речи его так коробило, — он снова начал говорить по-арабски, еще громче, почти воинственно. Судейские явно были обескуражены и, похоже, решили, что это я во всем виновата, я проваливала задание, хотя уж кто-кто, а я точно была ни при чем. Человеку нужно зачитывать права на том языке, который он понимает, но на котором я не говорю, и все-таки — потому что я не знала, как поступить, а сама ситуация требовала поступить хоть как-то, — я начала снова произносить текст по памяти, на столь неприятном ему французском, не давая себя перебить, и наконец спросила, все ли ясно.

Еще переспросила: вам все понятно?

Да, наконец отозвался он по-французски.

Потом обвиняемый метнулся к кровати и сел. Он был совсем без сил, я видела. Он лег, закрыл глаза и в мгновение ока — настолько быстро, что даже не поверилось, — крепко уснул и захрапел. Мы постояли, посмотрели на него, потом один из судейских кивнул на дверь, и мы тихонько вышли гуськом, а охранник запер за нами камеру. Судейский повернулся ко мне и сказал: мы отправим запрос, пусть пришлют кого-нибудь с арабским. Я кивнула. Мне его стало почти что жалко, сказал судейский, качая головой. Вот уж нет, мысленно не согласилась я, меня не покидало ощущение, что нас всех каким-то образом использовали — правда, непонятно, с какой целью: обвиняемый своим спектаклем ничего не добился, и у него, естественно, есть право на выбор языка и на переводчика, этим языком владеющего.

Судейский сказал мне: вы можете идти, ведь времени-то — тут он глянул на часы — почти четыре утра. Я надела пальто и двинулась следом за охранником по лабиринту коридоров, назад к пропускному пункту. Охранник вызвал такси, и оно вскоре приехало. Я села в машину, и мы покатили по городу, все еще стояла кромешная темень, ни единого проблеска рассвета, ночь казалась нескончаемой. Мы доехали до моего дома, я заплатила таксисту, тот подождал, пока я войду в подъезд. В небе наконец показались едва различимые просветы, через пару часов встанет солнце. Я проверила сообщения: было одно от Адриана, он спрашивал, как я, и интересовался, принести ли что-нибудь Яне, кроме бутылки вина. Я не стала отвечать на эсэмэски, просто легла в постель и уснула.

6

Следующее сообщение от Адриана пришло тогда же утром, позднее. Он писал, что мог бы взять еду навынос в индонезийском ресторане у его дома, за углом, чтобы Яне не возиться с готовкой. Я прочитала эсэмэску и снова свернулась калачиком в постели. Два сообщения, такие будничные, и почему-то именно эта будничность придала мне уверенности, в которой я, как выяснилось, нуждалась. Ночные пертурбации сказались на мне больше, чем я сперва подумала.

И потом, когда я проснулась в полдень, мне по-прежнему было не по себе. Сегодня суббота, Суд вряд ли предаст дело огласке раньше понедельника, так что мне все выходные держать рот на замке по поводу ночных событий. Лежа в кровати, я думала про обвиняемого: очнулся ли он от своего забытья — если, конечно, это было забытье, а не притворство, — поразился ли, внезапно очутившись в странном и враждебном месте, ведь во сне он был где-то далеко-далеко? Завладело ли им чувство, что он не