к своим бумагам и вдруг проговорила: интересно, какой он? Ответа она вроде бы и не ждала, поэтому я развернулась и вышла из кабинета.

Потом я сидела у себя за столом, папка лежала передо мной, открытая. Мне было немного совестно, в ушах еще звучало Беттинино предостережение о секретности. Но коллеги были заняты своими делами, а мне все же хотелось немного разобраться в ситуации — ключевые даты, имена, локации, — хоть Беттина и говорила, что информация вряд ли пригодится мне сегодня вечером, ведь предстоит всего-навсего краткая встреча. Я начала читать. Обвиняемый был членом, а впоследствии лидером исламистской вооруженной группировки, которая пять лет назад взяла под контроль столицу. На захваченной территории был моментально установлен закон шариата, запрещена музыка, женщин заставили надеть бурки, и повсюду возникли религиозные суды. Обвиняемый был лишь вторым по счету джихадистом, которого арестовал Суд, многие пункты обвинения включали преступления против женщин: принудительные браки, регулярные изнасилования, сексуальное порабощение девочек и женщин. Встречались также пункты, касающиеся пыток и преследований на почве религии, включая осквернение священных могил.

Имелось также примечание, в котором говорилось, что дело это — чрезвычайной важности, только второе, где в вину вменено преследование по гендерному принципу, однако национальность обвиняемого — довод для критиков, которые все дружнее обличают Суд за антиафриканский уклон. Я вспомнила о флаере и демонстрантах у здания Суда. К папке крепилась фотография обвиняемого. Снимок был сделан на улице, обвиняемый смотрел вбок, будто знал, что его фотографируют, — тело в движении, взгляд скрытный. Лицо частично пряталось под головным платком, но глаза необычно сверкали, а в остальных чертах была простая усталость и больше ничего примечательного.

После работы я поехала домой, думала поспать вечером, а то неизвестно, сколько придется торчать в следственном изоляторе — несколько минут, несколько часов. Как заметила Беттина, трудно предсказать, в каком состоянии прибудет обвиняемый: в шоке или в ярости, или он все время будет молчать, или примется извергать потоком вопросы, обвинения, контробвинения, а может, устанет с дороги, как бизнесмен после дальнего перелета, или вообще упадет в обморок. Я поужинала и урывками поспала — легла на кровать, свернулась калачиком, натянула одеяло. По-настоящему заснуть не получалось — было совсем рано, да и предстоящее задание нервировало.

Я лежала в постели, день еще хранил проблески света, за стенкой было слышно соседей, а я все думала о фотографии того мужчины. Он оказался совсем не таким, каким я ожидала, внешность не дотягивала до преступлений, о которых я читала в досье. Это не было лицо невинного или виновного — это было лицо, начисто лишенное глубины.

Через несколько часов я увижу его своими глазами, и он перестанет быть просто именем и фотографией, списком действий и обвинений, он сделается живым человеком из настоящего мира. Не знаю, готова я к этому или нет, это почти непостижимо — в какой-то точке он пересек границу, и его личность опустошилась. Возможно, неясность фотографии как раз отражала суть и на самом деле готовила меня к предстоящей встрече. Я проверила телефон, сообщений не было. Я подумала об Адриане, смежила веки и снова попыталась уснуть.

* * *

Около часа ночи я отправилась в следственный изолятор. На пустынной улице мое такси подкатило к краю тротуара. Когда я захлопнула за собой дверцу и назвала водителю адрес, он посмотрел на меня, я спросила, знает ли он, где это, и он кивнул в ответ.

Пока мы ехали по городу в направлении дюн, таксист то и дело поглядывал на меня в зеркало заднего вида, наверное, гадал, чем я занимаюсь: похоже, я не вписывалась в его представления о внешности адвокатов, судей и разных должностных лиц в Суде. Или он вообще навоображал себе что-нибудь гнусное — кстати, с учетом позднего часа почему нет? Например, что я платный эскорт какого-нибудь заключенного. Я скосила глаза на свою одежду — более-менее консервативная, такую обычно называют повседневно-деловой — правда, я слышала, именно так одеваются женщины из эскорта, те, что не показываются на улице, поскольку принуждены к скрытности, ведь у них влиятельные и могущественные клиенты из числа тех, кто способен угодить в следственный изолятор. Я откинулась на спинку сиденья и одернула подол юбки, ну надо же, угораздило вырядиться в такой вызывающей манере, даже самой неловко.

Поэтому я выдохнула, когда мы приехали в следственный изолятор, расположенный на окраине, неподалеку от Суда. Ночью, в темноте, здание казалось неприступным: высокие стены, камеры наблюдения — настоящая тюрьма по всему, кроме названия. Я расплатилась с водителем, он спросил, не надо ли подождать, я вспыхнула и ответила, что не знаю, сколько тут пробуду, я лучше потом закажу такси отдельно. Он вручил мне визитку и сообщил, что всю ночь работает, — в этом ощущались разом и непристойность, и грусть, я опустила карточку в карман, ужасно хотелось помыть руки. Я нажала на звонок — автомобиль все медлил и не уезжал, — хорошо, что мне открыли сразу. Я прошла через мощные средневековые ворота с башнями, потом миновала охрану, у меня забрали сумку и проверили паспорт.

Мне выдали бейджик и велели ждать — охранник указал на ряд пластиковых стульев. Я прицепила бейджик к пиджаку и села. Помещение — не совсем ресепшн или вестибюль, скорее коридор с расставленными вдоль стен стульями — было опрятным и безликим, я могла бы точно так же сидеть в каком-нибудь муниципальном здании, скажем, в Департаменте транспортных средств у себя в Америке. Сходство только усиливалось, потому что миновало два часа, время уже приближалось к трем, а я сидела и ждала — как будто чего-то тягомотно-неприятно-бюрократического, раньше со мной такого не случалось, но веки у меня слипались, и почему-то казалось, что я не впервые вот так сижу и жду, и ожидание вытесняет собственный смысл, но кого я ждала — я начисто забыла, помнила лишь, что этот кто-то мог никогда не прийти и что я навсегда могла остаться в этом вестибюле.

В начале четвертого дверь позади меня резко распахнулась. Я встала, одетый в форму охранник дал мне знак следовать за ним. Во рту у меня внезапно пересохло, потом мы шли куда-то по залитым резким светом коридорам, охранник чиркал карточкой-проходкой и набивал коды, и наконец мы очутились в помещении, с виду похожем на тюремный блок. Все двери были заперты, кроме одной, за которой стояло несколько служащих Суда. Беседовали они, прямо скажем, не вполголоса, их слова отдавались эхом в коридоре, и я поймала себя на мысли: как же другие