– Милые мои, жизнь у меня была собачья, я не позволял себе никаких удовольствий, занимался презренным ремеслом, не тратил ни копейки, и все это ради вас, чтобы оставить вам хорошее наследство.

Те, кто именует подобную идею любовью, – чудовища. Я изрекал ее. Значит, я узаконил подобное поведение.

Возьмем мою мать. Повторяю, эта женщина лучше, чем я. Она так добра, что не пришла сюда: она знает, что ее присутствие доставит мне лишнюю боль. Однако ей ведомо, что со мной происходит. Она терпит бесконечно бóльшую муку, чем я, с той лишь гигантской разницей, что она ее не выбирала и не принимала. Я – тот, кто причиняет матери эту боль.

Магдалина: с ней мы связаны воедино. Я люблю ее так же, как она любит меня. Перевернем происходящее: я на ее месте, я пришел смотреть, как распинают Магдалину, зная, что она этого хотела.

– Я пережила с тобой безумную любовь, а теперь предпочла публичную казнь. Отличная новость, любовь моя: ты вправе на меня поглядеть.

Так можно продолжать еще долго. В толпе, что у меня перед глазами, есть дети. До пубертата мы другие – не невинные, нет, мы способны причинить вред, но у нас отсутствует фильтр, мы полностью открыты миру. И в этот миг столь податливые существа впитывают в себя подобную мерзость.

Способен ли я простить себе это?

Я нарочно говорю “это”. Называть распятие как‑то иначе я отказываюсь – любое другое слово будет куда изящнее и красивее. То, что переживаю я, – грубо и уродливо. Если бы у меня хотя бы была надежда, что народы меня скоро забудут! Больше всего меня подавляет то, что я знаю: об этом будут говорить из века в век, и отнюдь не затем, чтобы хулить мой удел. Ни одно человеческое страдание не будут славить с такой неимоверной силой. Меня будут благодарить за это. За это мною будут восхищаться. За это в меня будут верить.

Именно за то, чего я сам не могу себе простить. Я повинен в величайшей в истории нелепости, к тому же в нелепости пагубной.

Я не могу оправдаться покорностью отцу. Я раз за разом нарушал его волю. Взять хотя бы Магдалину: я не имел права ни на секс, ни на влюбленность. С Магдалиной я не раздумывая преступил запрет. И никто меня не покарал.

Ну ладно, нет. Смешно и глупо думать, что отец оставил безнаказанной мою запретную любовь с Магдалиной. На самом деле меня покарали заранее.

Или же ошибка моя в том, что я в это верил. Я был настолько уверен в приговоре, что не представлял себе иной возможности.

Давайте помечтаем, хотя сейчас уже поздно.

Магдалина приходит ко мне в Гефсиманский сад. Несколько поцелуев – и она убеждает меня выбрать жизнь. Мы бежим вместе, селимся в далеком краю, где мое имя никому не известно, ведем там чудесное существование обычных людей. Каждую ночь я засыпаю, прижимая к себе жену, каждое утро просыпаюсь рядом с ней. Никакое счастье не сравнится с этой гипотезой.

В этой версии только один изъян: я ставлю свой выбор в зависимость от Магдалины. Что мне мешало додуматься самому? Мне стоило лишь найти ее, протянуть ей руку. Она бы без колебаний последовала за мной.

Но мне это даже в голову не пришло.

Да, я творил чудеса. Теперь бы не смог. Мне слишком больно, чтобы добраться до оболочки. Силой оболочки я владел, лишь абсолютно выключив сознание. Теперь мне преграждает путь чрезмерная мука. Если бы я мог совершить последнее чудо, клянусь, я бы избавился от этого креста.

Ты, пустой мечтатель, может, хватит себя терзать? Да, это я к себе обращаюсь.

Мне надо простить себя. Почему у меня не выходит?

Потому что я об этом думаю. Чем больше думаю, тем меньше себя прощаю.

Это рефлексия мешает мне себя простить.

Я должен простить себя, не раздумывая. Все зависит только от моего решения, а не от моего ужасного поступка. Я должен решить, что это сделано.

Мне было десять лет, я играл с деревенскими детьми, мы ныряли в озеро с нависающего выступа, у меня не получалось. Один мальчишка сказал:

– Надо не думая прыгать.

Я прогнал все мысли из головы и прыгнул. Прошла целая вечность, покуда я не оказался в воде. Мне страшно понравился этот восторг.

Надо прогнать все мысли, создать в голове пустоту. Создать ничто там, где стоит грохот. То, что напыщенно именуется мыслью, – не более чем шум в ушах, всегда.

Получилось.

Я прощаю себя.

* * *

Сделано. Это перформативный глагол. Достаточно его сказать – сказать, как надо, в абсолютном смысла слова, – и готово.

Я только что спас себя, а значит, спас все сущее. Знает ли об этом отец? Наверняка нет. Он ничего не понимает в импровизациях. Это не его вина: чтобы импровизировать, нужно иметь тело.

У меня оно пока есть. Я никогда еще не был настолько воплощен: страдание приковывает меня к телу. Мысль, что я его покину, внушает мне противоречивые чувства. Несмотря на необъятную боль, я помню, чем обязан этой инкарнации.

По крайней мере, я прекратил терзать себя в мыслях. С немалым облегчением погружаюсь в глаза Магдалины: она чувствует, что у меня получилось. Она одобряет.

Сколько времени я вишу на этом кресте?

Губы Магдалины складываются в слова, я их не слышу. Но обращается она ко мне, и я вижу, как ко мне летит золотая полоска ее слов. Искры потрескивают дольше, чем длится фраза, их удар приходится прямо мне в грудь.

Я заворожен. Я поступаю так же: произношу для нее неслышные слова, вижу, как они вылетают из меня золотым снопом, и знаю, что они входят в ее тело.

У остальных все тот же скорбный вид. Они не поняли. Надо признать, что суть моей победы почти неуловима.

Я до сих пор не умер. Как продержаться до конца? Как ни странно это покажется, я чувствую, что могу сломаться, а значит, еще не сломался.

Чтобы этого не случилось, я прибегаю к старому доброму способу – гордости. Гордыня греховна? Как вам будет угодно. В моем положении этот грех кажется столь ничтожным, что я заранее его себе прощаю.

Да, гордость: место, где я сейчас нахожусь, тысячелетиями будет неотступно манить к себе человечество. Пусть и по недоразумению, это ничего не меняет.

Лишь одному человеку будет дарован такой наблюдательный пункт, не потому, что я последний