другое дело. Как будто плыву в лодке по широкой спокойной реке вдоль равнины, врезаясь в тихую лунную ночь, а впереди меня ждёт мирная, приветливая гавань. Но мне всё же казалось, что между осенью позапрошлого года и теперешней ночью есть какая-то связь.

Поезд вдруг начал огибать гору. Я так и не увидел луну, но не отходил от окна и, погрузившись в размышления, глядел на черневшие горы.

Даже в самых приятных воспоминаниях всегда есть доля печали. Но она подобна лёгкой дымке, обволакивающей цветок; затянутая туманом, она ещё больше волнует воображение. Думая о событиях позапрошлого года, я вдруг почувствовал невыразимую тоску. Вспоминая то о матери, оставшейся в Токио, то об отце, который умер десять лет назад, то о новых друзьях, я как будто взлетал и опускался на волнах радости и печали. Моё настроение было под стать этой летней ночи, ясной, спокойной и в то же время какой-то тревожной.

«Да я, кажется, совсем размяк!» — Меня всё больше клонило ко сну. Но очнулся от грёз я только тогда, когда сосед спросил меня сонным голосом:

— Ты ещё не спишь?

— Уже ложусь, — ответил я. Тут же прилёг и уснул как убитый.

VI

В Хиросима прибыли утром. Вечером я отплыл на пароходе из Удзина. Теперь уже чувствовалось, что родные места были недалеко. Многие на палубе говорили на родном наречии.

Пароход плыл как будто по горному озеру. Над островами стоял голубой туман. Далёкое небо было безоблачно. На западной его стороне в голубом ореоле ярко сияла Венера. Её свет длинной дорожкой ложился на воду. Казалось, пароход совсем не двигается. Но мы незаметно приближались к острову. Ветра будто не было, но вслед пароходу катились волны. От воды веяло прохладой. Кое-где виднелись белые паруса. Значит, ветер всё же был.

В Янаидзу прибыл только в десять часов вечера. До дома оставалось два ри. Но как бы я ни торопился, даже по кратчайшей дороге доехал бы только ночью. Жалко было будить тётку в такой поздний час. Я подумал и остался на месте. А наутро, как только забрезжил рассвет, поехал по знакомой дороге домой.

Когда мы выехали на горку Табуроги, я уже различил сосновый лес на холме позади нашего дома. Сразу за заливом Мидзуба, касаясь края неба, лежит всегда спокойная Суонада. Над Сиохама, блестя на солнце, поднимается белый туман. «Урожайный год!» — подумал я и, окинув взором бескрайнее море зеленеющих полей, спросил у рикши:

— Как в этом году рис, уродился?

— Да, урожай хороший! — ответил он, не замедляя бега.

Вдоль дороги на тростнике сверкала утренняя роса.

Перебравшись через реку Якангава, впадающую в залив Мидзуба, свернули направо, проехали по насыпи и вскоре оказались возле тропинки через рисовое поле. Но она была такая узкая, что по ней не пробежал бы и рикша.

Я сошёл с коляски, оставил корзину рикше и пошёл пешком. Вскоре моему взору открылась небольшая одинокая долина, окружённая холмами, — колыбель моего детства. В глубине долины, у подножия холма, раскинулась усадьба, обнесённая белой каменной оградой, на которой теперь играло солнце. Здесь я родился.

Когда я подошёл к воротам и ступил на ступеньку, меня громким криком приветствовал петух. Совсем как в роще. Я почувствовал, как какая-то невидимая сила удерживает меня. Я остановился и прислушался.

VII

Тётки не было дома. Со слов служанки О-Мицу[20] я понял, что тётя ещё вчера поехала на ночь к Огава в Марифу и должна вернуться сегодня.

Огава из Марифу и есть семья Айко. Между нашим семейством Ёсиока, тёткиным семейством Кондо и Огава с давних времён завязались тесные, только что не родственные отношения. Когда заезжали друг к другу, то обычно оставались на ночь. На этот раз тётка поехала к Огава, конечно, из-за меня.

За три дня до отъезда из Токио я написал тётке, что еду к ней, и попросил передать Огава, чтобы они на это лето оставили для меня боковую комнату, обращённую окнами к морю. Я должен был задержаться в Кобэ, но мне удалось быстро закончить там дела, поэтому я приехал на день раньше.

Тётка предполагала, что я приеду сегодня вечером или завтра утром. Я знал, что она должна скоро вернуться из Марифу, но мне не терпелось увидеть её, и я послал за ней деревенского парнишку. Тётка, младшая сестра моего отца, была вдовой сорока лет. Её муж умер, когда ей было тридцать три года. Оставшись одна с ребёнком, она не стала вторично выходить замуж. У неё была своя усадьба с лесом и полями и кое-какое состояние, что обеспечивало ей безбедную жизнь. Переезжая в Токио, мы оставили наше имущество и дом на тётку. Она всё оставила в своём доме, а жить переехала к нам.

Тётка была невысокого роста, с круглым белым лицом, женщиной рассудительной и доброй. Меня она любила как родного сына и мечтала о том дне, когда отправит своего Коити в Токио, чтобы он учился там под моим наблюдением.

Я верил тётке. Очень верил и недаром намекнул о своих намерениях в отношении Огава Айко. Сообразительная тётка обязательно поймёт, в чём дело.

Мне не терпелось скорее увидеть её, взглянуть на её доброе лицо. Но ведь она вернётся от Огава. Как она меня встретит? Вот будет смеяться! И ещё неизвестно, что скажет. От этой мысли на душе вдруг стало неспокойно. Я не мог сидеть сложа руки и ждать её возвращения.

Сбросив костюм, я надел летнее кимоно и выбежал в сад.

VIII

Подойдя к колодцу, я зачерпнул горной воды, ополоснулся, намочил голову, выпил прямо из ведра и почувствовал, как по всему телу разлилась прохлада. Между крышами колодца и кладовки протянулись виноградные лозы. На молодой листве сверкало утреннее солнце. А гроздья синего винограда свисали, будто ожерелья.

Вот куриное семейство во главе с важно выступающей хохлаткой вышло из-под кустов. В роще и на горе без умолку трещали цикады. Солнце начало припекать. Я посмотрел на небо. Оно и сегодня всё такое же далёкое и синее-синее, такое синее, что режет глаз! Чудесная пора! Я почувствовал прилив бодрости.

Выйдя через заднюю калитку, я очутился на тропе, бегущей вверх по холму, обросшему соснами. Сосны как бы заслоняли мою усадьбу и своими верхушками упирались в самое небо. Вот этот сосновый лес я и видел сегодня утром с холма Табуроги, когда ехал в Янаицу.

Холм невелик, всего несколько