смущение сковало ее немотой и не позволяло их выразить. Она была очень нежна и, не умея удерживать долее чем на миг впечатления внешнего мира, не способна к высшему развитию.

Так прошел вечер. Согласно обычаю, мы часто меняли партнерш, приглашая к танцу других, но неизменно возвращались опять к первоначально выбранным дамам. Граф забыл о своей былой, делавшей его столь приятным беспристрастности; и я, чувствуя себя непонятным образом зачарованным, без раздумий последовал его примеру. Кто давно не знал радости и уже отчаялся когда-либо вкусить наслаждение, настолько поддается первому впечатлению, что вкус его довольно долго преобладает над всеми последующими удовольствиями. Здесь было около двадцати юных крестьяночек, одна другой милей, но мы словно не замечали их учтивостей. Но то, что приковало нас к нашим партнершам, нельзя было назвать любовью — скорее это было неким влечением.

Своей внешностью и манерами мы настолько понравились остальным девушкам, что они почувствовали ревность, хотя причиной ей было более задетое тщеславие, нежели сердечная склонность. Всеобщее согласие вскоре нарушилось, осчастливленные красотки вели себя порой слишком вольно, другие не скрывали своего недовольства, особенно прежние ухажеры. Если бы общество благодаря необыкновенно учтивым манерам графа не заподозрило нашего высокого происхождения, вспышки всеобщего неудовольствия было бы не избежать. Однако толпа вокруг нас стала медленно редеть, всеобщее пьянящее веселье постепенно рассеялось, недовольные собрались вместе в сторонке и не принимали участия в празднестве. Наши дамы, почувствовав неладное, сделались сдержанней, лишь мы одни не замечали перемены во всеобщем настроении.

Наконец Альфонсо, который весь вечер стоял поодаль, спокойно за всем наблюдая, шепнул мне, что происходит. Я тихо передал графу его замечание, и только тут мы оба словно прозрели. Мы заметили, что остались со своими красавицами почти что одни, а прочие собрались вместе в стороне. Однако вместо того чтобы прийти к должным выводам, мы позабавились над ревностью общества и умножили наши ласки и вольности по отношению к девицам. В конце концов их поклонники приблизились к нам с багровыми лицами и столь выразительной миной, что некий инстинкт подсказал нам вести себя сдержанней.

К счастью, вскоре наступила ночь. Крестьяне расходились семьями по домам, возможно, не слишком довольные исходом бала, чему было причиной наше вмешательство. Анетта и Лючия также захотели идти домой, мы предложили им свою руку и проводили до дверей, награждаемые вдогонку довольно громким свистом. Есть такие моменты в жизни, когда действуешь словно зачарованный. Последствия нашего необдуманного поведения были не слишком обнадеживающи, но ни холодная вежливость стариков, ни поджатые губы девушек, ни косые взгляды молодых людей, ни даже чопорность и сдержанность наших пастушек не заставили нас осознать, что мы поступаем глупо. Хозяин и хозяйка, которые за несколько часов до того принимали нас с большой приветливостью, по нашему возвращению с празднества также держались довольно холодно, и даже слуги строили недовольные мины, вовсе не означавшие похвалу нашему благоразумию. Помимо того нам пришлось столкнуться с беспорядком в обслуживании, к чему мы не привыкли и с чем за все время нашего путешествия только здесь впервые встретились. Лошади стояли в плохих стойлах и еще не были накормлены, ужин не был приготовлен, и после того как мы несколько расшевелили хозяев, он оказался таким тощим и скудным, что мы полуголодные отправились в постель. Но вместо того чтобы искать причину происходящего в нас самих, мы начали, словно сговорившись, злиться на все вокруг нас, ругать хозяйку, угрожать хозяину, ссориться с собственными слугами, бить собак, кошек и всех, кто попадал под руку; мы были уже весьма близки к тому, чтобы сцепиться друг с другом, когда наконец, ворча, отправились к себе в комнату.

Тут случилось новое недоразумение. Оказалось, что в комнате имеется всего лишь одна кровать. Доселе никому бы из нас и в голову не приходило беспокоиться из-за такого пустяка; каждый из нас рассматривал как милость получить от друга позволение провести ночь на стуле, в случае если кровать была слишком узка. Теперь же мы оба желали спать непременно на кровати, причем никто не хотел лежать у стены, так как каждый из нас вообразил, что лучшее место с краю. После долгого спора граф, как более благоразумный, наконец уступил мне желанное место, сам растянулся уютно возле стены и оставил мне самый краешек, который я, торжествуя, занял.

Однако нам обоим не спалось. Мы ворочались, вздыхая, с боку на бок, мешая друг другу. К тому же стояла невозможная жара, которая казалась особенно невыносимой под одеялом. Я вскочил и в одной рубашке принялся расхаживать по комнате. Граф, также мучимый духотой, встал, подошел к окну и отворил одну створку.

— Вот черт! — воскликнул он, отпрянув. — Взгляните, Г**, прошу вас, что это за люди собрались у наших дверей?

Я поторопился взглянуть и в самом деле заметил два десятка молодых людей, сошедшихся вместе. Однако в ночной темноте ничего более невозможно было различить.

Мы принялись строить предположения. Разумеется, мы догадались, что это наверняка связано с событиями на празднестве. Я стал отчаянно ругаться, а граф С—и, который вскоре снова обрел свое обычное расположение духа, принялся хохотать, что разгорячило меня еще более. Его равнодушие не успокоило меня, я начал опасаться за нашу жизнь. Я достал пистолеты, проверил порох на полке[220], взвел курок и, после того как привел все в наилучшую готовность, хотел уже выскользнуть из двери, чтобы разбудить слуг.

Но С—и с улыбкой остановил меня.

— Что вы так распалились? — спросил он. — Клянусь жизнью, они затеяли какую-нибудь невинную шутку. Не портите же удовольствие беднягам и позабавьтесь над ними так же, как и я.

Последствия показали, что он был прав. Через несколько минут послышалась ночная музыка под окном, приятность которой раскрыла нам ее значение. Если бы я умирал или меня душили рыдания, то и тогда не смог бы я удержаться от смеха. Это нельзя было назвать симфонией, но, несомненно, все инструменты звучали в самых ужасных тонах, сопровождая некое подобие хора. Насколько удалось различить, ядро оркестра составляли пастушеские рожки. Можно было представить, с каким усердием в них дули; их дополняли скрипка с одной-единственной струной, ударяя смычком по которой пытались воспроизвести полный аккомпанемент, две или три сторожевых погремушки, одна треснувшая труба, маленький барабан, на котором отбивали дробь, и пара осколков стекла, по которым царапали куском железа; не было недостатка и во французских свиристелках, при помощи которых пастухи сзывают скот и услышав которые вблизи всегда рискуешь оглохнуть. Многие инструменты звучали незнакомо, либо