наводил на меня скуку. Новое едва ли притягивает меня, но я нахожу в нем удовольствие. Но в человеческой судьбе один миг не похож на другой, судьбы и представления изменчивы, и едва лишь начинаешь постигать новые обстоятельства, как они уже становятся другими.

Поэтому я играл свою роль значительно хуже, чем граф, который безо всяких затруднений выгонял наших овец на пастбище, прикреплял цветы и банты себе на грудь и к шляпе, лежа в тени большой липы, пил свежее молоко, таял от удовольствия, исполняя новую арию на флейте, или, устремив к небу глаза, придумывал трогательнейшие в мире песни. Наше невезение заключалось в том, что стояла поздняя осень и редко можно было обнаружить какой-либо цветок; ни единая человеческая душа не слышала его прекрасную флейту, и вдохновение его, уже окрашенное зимним настроением, необходимо было согревать в кухне у большого очага, чтобы оно способно было породить усладительные стихи, кои навек были потеряны для мира и бессмертия, поскольку им никто не внимал.

Тем временем я хлопотал по хозяйству в доме и в кухне довольствовался обществом двух слуг. Нам троим хороший кусок мяса в горшке и вид сытного ужина казались приятней, чем полдня сочинять стихи в похвалу нашим не столь уж лакомым красавицам. Когда граф возвращался и его слова и мысли вновь становились ему послушны, от чрезмерной чувствительности он принимался рассуждать о грациях сочинительства и о небесном, бессмертном пламени любви; чтение немецких романов, без сомнения, сделало его излишне мечтательным[221], и его фантазиям было свойственно более могильное уныние, нежели знание людей. Я же, Бог знает почему, был настроен как нельзя более деловито. Я сочувствовал графу, но не разделял его мечтательного настроения. Когда выдавалось ясное утро, я бодро, словно белка, вдыхал его свежесть; если в небе сиял месяц, я мог в течение получаса радоваться его мягкому свету, и сладостная печаль посещала меня. Однако, не ударяясь в слезы, брал я вскоре сеть или ружье и отправлялся довольно поздно, при неверном лунном мерцании, прочь из дома — в надежде наловить рыбы или подстрелить нескольких птиц.

Сердце мое, занятое лишь работой, не склонное ни к развлечениям, ни к неге безделья, было столь же здорово тогда, как и мое тело. Я не солгу, сказав, что часто за своими занятиями вспоминал о некой оставшейся в столице даме, но воображал я ее себе всегда радостной и бодрой, без тени печали, и к тому же в сопровождении кого-то третьего. Я весьма мало помышлял о Лючии и о ее родственниках; болтовню графа воспринимал как десерт для улучшения пищеварения после жаркого и думал себе преспокойно втихомолку: «Что, однако, за дурак С—и, надо же так влюбиться! Впрочем, не мешало бы оставить полдеревни с носом».

Рассказав про нашу домашнюю жизнь, я должен поведать и о том, как протекала жизнь всей деревни. Обычно в будни все обитатели ее неустанно трудились, поскольку были бедны и кормились полевой работой, разведением скота, виноградарством, а также изготовлением мутовок и ложек. От скуки я стал учиться делать ложки и так в этом преуспел, что снискал некоторую известность; во всей деревне я изготовлял самые красивые черпаки. Плетению корзин научился я за несколько лет до того в Германии и упражнялся сейчас в том с большим совершенством. Весьма часто, когда я сидел во дворе с прутьями ивы, зажатыми меж колен, у меня становилось светлей на душе; я улыбался приветливо быстротекущим мгновеньям и чувствовал как никогда глубоко: ничто так не делает человеческую жизнь переносимей, как постоянная занятость и работа, не оставляющие времени для размышлений.

Эта склонность постоянно быть занятым, которая лежит в моей натуре, часто приводила к самым нелепым приключениям, делала меня порой упрямым и замкнутым; совсем иное — граф с его поэтической праздностью. Когда он с овцами и коровами вновь возвращался домой из своего пасторального мира[222], настроение его было самым безоблачным, а воображение чрезвычайно живым, как если бы все вокруг было его идеалом. Если ему при этом случалось сочинить красивый стих, поговорить наедине со своей пастушкой и получить от нее в ответ приветливое пожелание доброй ночи, земля становилась ему слишком тесной. Он принимался изводить меня своей болтовней, и, когда вместо ответа я ему показывал искусную мутовку или изящную корзину, которую только что изготовил, он убегал прочь, слонялся по деревне, стучал во все окна, в которых еще горел свет, мешал людям спать, беседовал с ними долго и обстоятельно, повсюду находя здоровое остроумие и большое человеческое понимание вместе с простотой и искренностью. Наконец, он ублажал свою возлюбленную арией времен Генриха IV или Людовика XI[223] и уверял ее, будто он только что эту песенку для нее сочинил. Возвращаясь с сетью или ружьем, я забирал его домой, порой спасая от зубов деревенских собак, которые никак не могли понять, что он делает на улице в столь поздний час.

В делах сердечных он тем временем преуспел, Анетта уже призналась ему в ответной любви и прогнала прочь всех своих ухажеров; не хватало лишь одной мелочи: жениться на ней, чтобы получить от нее все остальное. Но это был тот самый пункт, где граф имел так же мало гражданского мужества, как и я; и на то у него была весомая причина: в большом свете женятся не только для того, чтобы наслаждаться счастьем со своей супругой, но также для того, чтобы постоянно оставаться ею довольным или, по крайней мере, не слышать от нее упреков и вести спокойную жизнь.

Напротив, моя любовь не особенно процветала, и прежде всего по моей собственной вине. Если пылкие красотки требуют, как считается, многого, то с нежными обстоит дело еще сложней. Они с трудом прощают малейшую пренебрежительность, долго помнят о каждой ошибке и размышляют с собой наедине именно о тех ваших словах, которые, по вашему мнению, они уже давно должны были забыть. При всей беспокойности моего характера, основной чертой его всегда была большая любовь к удобствам; и только если сердце мое не увлекалось любовью незаметно и без усилий, тогда ухаживал я за дамами не особенно усердно.

Лючии моя любовь давала не слишком много преимуществ. Порой по вечерам играл я на флейте под ее окном какую-нибудь песенку или танцевал с ней воскресным вечером два танца, когда другие имели честь танцевать со мной всего лишь один раз; или без особых хлопот составлял букет цветов, обвязанный небесно-голубой лентой, и вручал ей, в красивейшей