что у нее была какая-то «непоправимая» размолвка. Не с вами ли, Павел? Я, говорит, сделала нечаянную ошибку, и мне ее не хотят простить. Что мне делать, что мне делать, папочка? Я не знала, куда пойти, с кем поговорить. Я сама знаю, что мне к тебе идти неосторожно. Но иначе не могла. Мне тяжело, я и за тебя, папочка, душою болею. Отчего, вернувшись из Питера, ты так пал духом? Что с тобою, папа?..» Хорошая, любящая она у меня дочь. И вот сидели мы с ней так, а она все повторяет: «Побуду одну минуточку у тебя, папа, и сейчас же убегу, больше не буду так рисковать». Тут как раз позвонили в подъезде, а мы уж так настроились с ней: полиция! «Это за тобою…» — «За мною! Вот тебе, папа, на случай адрес Павла, его надо предупредить о моем аресте… Иначе, папа, я не переживу, если из-за меня случится какая беда для моих товарищей… Только ты адрес этот заучи и потом, когда побываешь у Павла, сейчас же забудь». Потом она стала меня учить, как мне наблюдать за собою, нет ли за мной слежки… Но оказалось, что звонил зеленщик — поставляет нам овощи, а не полиция. Мы посмеялись над пережитым страхом. И она ушла. А вскоре прибегает ко мне Степанида и рассказывает, что видела, как подъехала к воротам Пятницкой части извозчичья пролетка и вылез человек в штатском, а с ним Клавдия, и как тут же по знаку штатского выбежали из ворот двое городовых и повели Клавдию во двор. Проследили ли ее, когда она шла от меня, или все это произошло случайно? Не знаю. Я не решился сразу отправиться к вам, а, помня наставления Клавдии, покрутил по городу и присматривался, не следят ли за мною. Все заметал свои следы! Заезжал в университет и еще кое-куда. Четырех извозчиков переменил и ездил то в одну сторону, то в другую, как она учила. И, признаться, очень обрадовался, когда разразился ливень и все прохожие исчезли с улиц, — легче стало видеть — есть слежка или нет… Как раз в это время я пробирался уже пешком через тихие переулочки — к вам. И никого за мною не было. Можете быть уверены, что я не привел за собою никакого хвоста.

«Опять придется комнату менять», — подумал я.

Иван Матвеевич зашагал по комнате. Затем остановился и, как бы отстраняя тяжелые мысли, сделал широкий жест рукой вокруг головы.

— Но вернемся к настоящей минуте. Так вы опасаетесь, что я начну куролесить и совершать всякие бестактности, что я, например, вздумаю телеграфировать министру… или в департамент полиции, или побегу к генерал-губернатору, к начальнику охранки, в жандармское управление и что я буду кланяться, просить, хлопотать. Совершенно успокойтесь. Ничего этого не сделаю. Не сделаю ни за что. Если бы меня принял даже сам Столыпин! Представьте, Российская империя испугалась моей дочери!.. Видите, как грустно я шучу. Что я им мог бы обещать? Что дочь изменит своим убеждениям?.. Нет, слуга покорный, за это я первый перестал бы ее уважать… Я многое уже понял, меня ужасает отсутствие у правителей государственной, национальной идеи, перспективы, ужасает их бессилие повести Россию к благосостоянию, ужасает их бездарность. Я хочу строить. По-вашему, конечно, при данном режиме нет условий для того, чтобы строить. Ну, положим, что так. Но я не могу и не хочу ждать, когда появятся условия. Я рожден строить… Что делать, если у меня характер такой! Я ничего другого не умею и не люблю, как-только строить. А уж каково строить при нынешней обстановке, лучше меня никто вам не объяснит. Вам. Клавдинька не рассказывала о моей поездке в Петербург, о моей встрече со Столыпиным? Как же! Я был принят и беседовал… Это все по поводу известного вам старого моего дела, моей любимой мечты насчет обводнения засушливых заволжских и приволжских степей. Интересуетесь, что за встреча была? Столыпин выслушал и говорит: «Да, прекрасное было бы начинание… нам все это понятно, мы это все приветствовали бы… но, дорогой профессор, прежде всего нужны средства, нужно заинтересовать и привлечь капитал, отечественный, иностранный, гарантировать прибыли, а это все весьма и весьма затруднительно. Что же вам, профессор, сказать? Скажу: «Работайте… популяризируйте». Я посмотрел на него и подумал: «Кто ты такой? Паралитик ты, а не правитель». Беспомощность ужасающая перед стихией капитала. Капитал не идет… и вот всемогущему министру остается только скулить, как побитому псу… Какое бессилие! Это при огромнейшей-то, чудовищной государственной машине! Отсюда у него, наверное, и та противная, гнетущая раздраженность, которую я заметил при разговоре. Но он напяливает на себя оптимизм, даже щеголяет им. А видно, что только тщится, только пыжится. И чем больше властности в его словах и в голосе, тем больше у него дрожания в печенках, тем больше заячьего замирания в душонке.

Иван Матвеевич поднялся, осмотрел свое пальто на вешалке: еще мокрое.

— Надо бы уходить и дать вам покой.

— А я вам так рад, Иван Матвеевич! Никого бы я не хотел видеть в эту ночь, только вас одного.

— Спасибо, дружок. Вот мы и погоревали вместе за разными разговорами о важном и неважном. — И вдруг он спохватился: — Ах ты, боже мой, чуть не забыл! У меня же к вам поручение! Уходя от себя, я встретил в передней молодого человека, приблизительно ваших лет… он расспрашивал у Груши, как ему повидать Клавдиньку. Груша смешалась. Тогда я выручил: «Моя дочь уехала». Он меня застеснялся, но все-таки решился спросить, не знаю ли я вас. Я ответил, что если будет случай и я вас встречу, то… Тогда он попросил передать, что хочет вас непременно и как можно скорее видеть, и что это важно и ему, и вам, и что адрес его вы издавна знаете и легко сумеете его найти… и назвался… Как же он, дай бог памяти, назвался? Вот и забыл. Забыл. Какую же вам дать о нем примету?.. Первое — не понравился он мне. Но ведь мне многие не нравятся. Второе — до противности вежлив и любезен. В-третьих, он подлипала… Да, да! Прошли мы с ним немного по улице, так он успел уже меня попросить кому-то его рекомендовать, а мне предложил какие-то свои услуги. Я, признаться, не очень все это слушал… Фамилия у него… позвольте, начинаю вспоминать, какая-то московская, псевдонимом пахнет — не то Замоскворецкий, не то Вшивьегорский, не то Бутырский, не то Живодерский…

— Лефортовский?

— Он! Он самый!

ГЛАВА XXIV