Степанида, открыв мне, не приветствовала меня никаким возгласом. У меня шевельнулось страшное предчувствие. Соня, поднявшись навстречу, тоже не решилась заговорить. Горькое предчувствие защемило еще больнее. Я тоже молчал, но мне казалось, что я кричу: «Говорите же, в чем дело!»

— Соня, Степанида Амвросиевна! Скажите же — Клавдия арестована?

— Да, Павел!

Ни о чем, ни о чем не хотелось больше расспрашивать. У меня было одно желание: скорее уйти, спрятаться, чтобы меня никто не видел и мне никого не видеть.

Кажется, кто-то из них побежал было догонять меня. Что-то они мне вслед говорили. Но я успел первым выскочить на улицу и припер калитку плечом, чтобы они отстали. И они отстали, наверное, поняли, что я не хочу ни утешений, ни обсуждений.

Иду по улице и пытаюсь представить себе, как все произошло, где сейчас она и что с нею. У меня нет никаких опасений, что мужество может ей изменить. Я верю — она будет держаться с честью. Буду и я мужествен.

Но мне не уйти от ощущения, что будто огромные железные ножницы с остервенелой злобой перерезали какие-то скрытые светлые и чудесные нити моей судьбы. Мне очень тяжело.

Я пришел к себе. Стараясь не попасть на глаза к хозяйке, прошел, не снимая пальто, в комнату, сел к столу. Задумался, и сейчас же слезы закапали часто-часто на синюю бумагу, которая покрывала стол…

Как всегда перед ночью, я тщательно осмотрел свои карманы: не принес ли домой какой-нибудь нелегальщины? Нашел завалявшуюся записку, следы карандаша на ней стерлись, и ничего разобрать нельзя. Но все-таки лучше сжечь. Зажег спичку и подумал: а не Клавдиной ли рукой это написано? Погасил спичку. Потом зажег другую и спалил записку.

В стекла ударил дождь. Как будто небо прорвалось. Забил, захлестал плотный, крепкий ливень: то с буйным наскакивающим подсвистом, то с замедленной, хлещущей растяжкой.

Теперь уж никто ко мне не придет. На целую ночь останусь наедине со своим мужеством. Я сидел спокойно, без каких-либо мыслей. И вдруг не поверил, что это я и что я сижу один. И особенно не поверил, что все это случилось со мною. И я вслушивался и вслушивался в торжествующую неутомимость ливня. И становилось хорошо. Мгновениями же этот то угасающий, то вспыхивающий поток мне казался зловещим. Потом я встал, вынул из ящика стола «Материализм и эмпириокритицизм» и стал делать выписки, чтоб завтра же передать книгу следующему по очереди товарищу.

Кажется, я долго так работал. В дверь комнаты тихо постучали. Я мгновенно вскочил.

Вошел Иван Матвеевич Селиверстов. Со шляпы, с пальто текла вода, брюки до колен были забрызганы. Когда он снял пальто, пиджак на спине оказался насквозь мокрым.

— Простудитесь, Иван Матвеевич.

— Ах, не все ли теперь равно, Павел… Все, все теперь равно.

Помолчали.

— Вы уже знаете, Павел?

— Знаю.

— Я так и думал, что вы знаете… Вам Степанида передала об этом? Но мне хотелось вам лично передать, из уст в уста. Однако явление это для вас, мужественных людей, конечно, повседневное. И не такое с вами бывает и случается, а гораздо пострашнее, и вам все-таки не страшно… А страшно это только для меня из-за непривычки. И вижу, вы работаете… верю, что не от равнодушия. Значит, введем все в рамки и будем мужественны.

Иван Матвеевич был совершенно трезвый. То, что он не залил вином свое горькое смятение, располагало меня к нему.

Как бы нечаянно, я дотронулся до его руки. Мне хотелось пожалеть, утешить его, но я не решился. Он все понял. И у него, показалось мне, мелькнуло желание как-то проявить теплоту, но, так же как я, он застыдился, а может быть, и побоялся, что не сдержит себя и слишком обнажит свое горе. Мы немножко прятались друг от друга, хотя оба понимали, что ничего не можем скрыть и что для сочувствующего сердца все остается на виду.

— Признайтесь, Павел, — сказал Иван Матвеевич после небольшого молчания, — вы сейчас смотрите на меня и с досадой думаете: «Что собирается делать теперь этот глупый старик? Не натворит ли он, избави боже, каких-нибудь сумасшедших чудачеств, за которые бедной Клавдии придется краснеть перед собой и перед товарищами?..» Признайтесь, думаете ведь, беспокоитесь ведь?

— Немножко — да, Иван Матвеевич.

— Ну, спасибо, что так прямо и признались.

Он встал, — видно, от волнения. Прошелся, оглядел комнату.

— Убогое у вас, Павел, жилище. А с книжкой этой философской, вижу, не расстаетесь. Это замечательно. Надо учиться обобщению. Это и в практической жизни хорошо. Особенно в горе. И в науке обязательно. Я сам плохой философ, а настолько все-таки хватило у меня ума, чтобы понять, что наука шагала бы намного быстрее вперед, если бы ученые умели исходить из широких обобщений и проверять все частные наблюдения, догадки и находки всеобъемлющими основаниями.

— Так вот в этой работе Ленина и содержится как раз эта мысль, выраженная исключительно точно и богато обоснованная.

— Так это же замечательно, милый Павел Иванович! Я начинаю угадывать источник вашей непримиримости, которая меня всегда немножко смешила. Всякий отчетливый научный принцип будет всегда врагом эклектики. В практической же деятельности быть врагом эклектики — означает быть непримиримым, ибо эклектик стремится все сгладить, все примирить. Так-с. Хорошо, что мы немного отвлеклись. Будем теперь говорить спокойнее. Вначале при встрече с вами я, не буду скрывать, несколько расстроился и выпустил себя из рук. Посмотрю на вас — и кажется мне, что вот здесь рядом стоит Клавдинька…

Теперь я в силах рассказать вам, как было дело, — продолжал после короткой паузы профессор. — Прибегает она сегодня ко мне — и прямо на шею: «Папа, папочка дорогой!» Вижу — расстроена до крайности. Надо бы ее пожалеть, расспросить, а я — сразу сердиться, забранил ее: «Зачем, говорю, ты ко мне зашла, неосторожная девочка! Сама же ты, говорю, объясняла, что теперь опасно тебе сюда заходить, и сама же уговаривала меня не сердиться… И я примирился, совсем, говорю, примирился, что дома у себя нам видеться нельзя, а теперь ты сама же нарушаешь…» А она мне в ответ почти со слезами: «Ну вот, и ты на меня тоже… Я плохая, папочка, очень плохая, и Павел тоже считает, что я плохая, что я не гожусь…» И начала корить себя за то, что она никуда не годная конспираторша. Ночевала она, говорит, у подружки Сони, то есть у Степаниды. «И Соня, говорит, тоже против меня…» Мимоходом обронила о том, что накануне пережила тяжелый вечер,