Ничего более не сказав, я пошел рядом с Клавдией. Молчание наше было принужденное, и мы все время его ощущали.

Отпирая нам дверь, Степанида вскрикнула:

— Вот радость-то! Вот неожиданность-то! Сонечка! Наши пришли, Клавдинька с Павлом.

У Клавдии хватило выдержки на то, чтоб пошутить и рассмеяться. Смех у нее чистый и звонкий. Его легко можно было принять за счастливый.

Соня появилась в дверях нам навстречу. Степанида показала ей на нас:

— Вот они, милые наши, неразлучные голуби…

Что случилось с Соней? Она внезапно закрылась платком, повернулась и бросилась из передней в комнатку рядом.

Клавдия побежала к Соне. Степанида тут же заговорила, как только мы остались одни:

— Плачет… С ней это бывает, я уже успела заметить: то ничего, веселая, а то вдруг от одного слова будто что вспомнит — и в слезы. И ведь, скажите, во всем такая крепкая, такая выносливая…

Степанида подсела ко мне близко и заговорщицки зашептала:

— Сдается мне, что начинаю я кое-что понимать… У нас с ней, знать, общая судьба. Одинокие мы с ней. Перед вашим приходом сидели мы с ней, говорили, о Клавдиньке говорили и, разумеется уж, о вас говорили… Я и скажи: «Пошли им бог хорошую любовь». Она на меня так странно, так грустно посмотрела, перевела разговор на другое. И вдруг вы входите… и вдруг зазвенел счастливый Клавдинькин смех!.. Ах, Павел Иванович, мне ли судить Сонечку?.. Бывает, что заползет тебе в душу горечь к человеку хорошему и безвинному, и подумаешь: за какую провинность я могу человека того попрекнуть?.. И вины-то у этого человека передо мной только то, что она счастливая, а я — нет. Ах, Павлуша, не всякому и не всегда легко смотреть на счастливых. И не от зависти. А просто случается человеку вдруг горько себя пожалеть: чем уж я-то плох, что мне и крошки не упало, а другим дано пиршествовать…

А я слушал, и меня волновало, что нас считают с Клавдией счастливыми. Я думал: нет, невозможно мне с нею помириться. То, чего я хочу всей душою, она, может быть, считает вредным, ошибочным, а чего ей хотелось бы достигнуть, то я считаю нашей бедой и поражением. Какая же дружба, когда и помечтать вместе нельзя…

Клавдия и Соня наконец вышли. У Сони был вид неуспокоенный. Видно, они не утешали друг друга, а скорее спорили.

А я тут же заговорил о том, что было у Викентия. Соня стала на мою сторону. Мы перебрали все, что было сделано нами в районе до сих пор. Все было взвешено и придирчиво проверено наново. Клавдия считала, что работали мы в целом правильно, но все-таки было и «ненужное обострение».

— Мне очень тяжело, Павел, — сказала Клавдия, — но не могу же я вернуть то, что у меня однажды сорвалось с языка. Ты прав, это делается не по произволу… Было бы гораздо лучше, если бы я лицемерно согласилась с тобой?.. Примиренчество мне противно. Но я тебе и раньше говорила, что наше поведение могло бы быть более гибким.

Спор затягивался, бесполезность его становилась все очевиднее. Я поспешно ушел, сухо простившись не только с Клавдией, но и с Соней. Не знаю почему — у меня была досада и на нее. Может быть, от того самого и была на нее досада, что она, а не Клавдия, была согласна со мною.

Я отправился к Тимофею. Вызвали Ветерана. С волнением я рассказал о встрече с Викентием.

И Тимофей и Ветеран одинаково отнеслись к моему рассказу, — оба остались совершенно спокойны. Тимофей даже пожурил меня дружески:

— Чуть побольше бы тебе выдержки иметь, Павлуха.

— Викентий — это еще не закон, — сказал Ветеран. — Почитаем резолюции ЦК, и обязательно надо увидеть, какова позиция товарища Ленина. А пока будем продолжать работать на позиции общепартийной декабрьской конференции восьмого года. Их, слава тебе господи, никто пока не отменил. А там сказано ясно, что борьба идет за старые наши революционные цели, за укрепление нашей партии, как она сложилась в революционную эпоху. Да и свой разум у нас не волк съел. Чего уж так горячиться нам из-за Викентия! Мое мнение: подождем, присмотримся. А в пятерку Викентия и Михаила примем. В случае чего найдем ума и одернуть их.

На переговоры с Благовым и со Слезкиным о суде над махаевцем товарищи согласились, хотя, так же как и я, не верили в удачу, но и не усмотрели большого вреда, кроме напрасной потери времени. А сразу же открывать войну с Викентием из-за не столь важного вопроса ни Тимофей, ни Ветеран не считали умелой тактикой.

Тимофей рассказал, что сегодня к нему зашел из Пресненского района Климов, тот самый друг рабочего Шумкина, у которого я был и который мне сообщил о поездке Шумкина с тридцатью двумя рублями за границу для встречи с Лениным. Климов принес Тимофею новость: пресненцы и бутырцы, получив от исполнительной комиссии Московского комитета наши данные о махаевце, напали случайно на его след и установили, что он поселился где-то вблизи Покровского-Стрешнева. Об этом дали уже знать Василию.

Самообладание и уверенность снова вернулись ко мне.

Викентий перестал казаться мне зловещей тучей, закрывшей весь горизонт. И как только вернулось ко мне самообладание, фигура Викентия сразу же обрела границы и свою относительность. Я уже начал различать, в чем у него сила и в чем слабость. Он изощрен в полемике. Опыт у него за плечами долголетний. Но его наблюдения складывались и шлифовались в замкнутой интеллигентской среде. Он хорошо владеет отвлеченной логикой, но недостаточно чуток, недостаточно мужествен и отважен, чтобы уловить, открыто принять и тут же осилить всегда новые и почти всегда неожиданные доводы жизни. С другой стороны, такие, как он, всегда рискуют оказаться в беспомощном подчинении у факта. Житейский поток несет их, как щепку, у них едва ли найдется бесстрашие плыть против течения к цели, которая еще скрыта в дымке будущего.

Когда я пришел на новое свое жилье, радушная хозяйка спросила, «не надо ли чайку», немножко посетовала, что я так поздно, и сообщила, что комната рядом со мною «тоже сдана нынче, будет у вас соседочка, как мне сказывали, девушка тихая, порядочная и строгая». Она назвала Клавдию по тому имени, какое ей досталось по паспорту, сфабрикованному нашей «техникой». Быстро Иван Семенович выполняет свои обещания!

Но я принял эту новость без радости, а скорее с беспокойством. Слишком смутно и тревожно было на душе.

Когда я стал