так их звала Саурва. Быть может, это просто слово. Как и Зачинатель, и все другие способы, с помощью которых мы пытаемся понять самих себя в свете непостижимого.

Мы шли дальше, погружаясь в бездну. Наверное, мы опустились глубоко под храм Хисти. Даже если бы гулямы знали путь, они все равно не догнали бы нас.

А потом мы вышли на гудящий ветер, к оранжевому огоньку, пламенеющему вдали. Мы поспешили к нему, словно нас подгонял прохладный ветерок у ворот в рай.

Неровные стены пещеры стали гладкими. Люди, а может быть и джинны, высекли из них простое, ничем не украшенное помещение. Пол выровнялся, и мы вошли в зал. Вокруг клубилась пыль, древняя и торжественная. Стены, пол и потолок были покрыты огромными известковыми плитами, испещренными рисунками в виде кругов внутри кругов. Доран поспешил дальше, и я не отставал.

Впереди оказалась такая же огромная дверь, как дверь в храм Хисти. Мой сын поднял светящуюся руку, и я увидел кровавые письмена, змеящиеся по темному камню.

– Вот и пришли, отец. – Он повернулся ко мне и попытался улыбнуться, дернув уголками губ. – Я выполнил свое предназначение, теперь твоя очередь.

По напряженности и печали в его голосе я понял, что в этих словах скрывается нечто ужасное.

– Что за предназначение, сынок?

– Ты Зачинатель, а я… – Он приложил руку к сердцу. – А я – ключ.

– Ты можешь быть тем, кем решишь сам. Ты сам решил, что это твое предназначение? Или кто-то другой за тебя?

– Ты же знаешь, я не такой сильный, как ты. Меня пытали. Но «пытка» – это еще мягко сказано. Меня заставили посмотреть на солнце и увидеть, что поддерживает в нас жизнь. И тогда я… стал чем-то большим, чем моя личность, прямо как ты, когда объявил себя Зачинателем.

Я обнял сына. Прижался лицом к его холодной щеке.

– Я лгал, Доран.

– И все же сказал правду. Ты сделал это, отец. Ты Зачинатель.

Он высвободился из моих объятий и прикоснулся к каменной двери.

Кровавые руны на его теле вспыхнули алым. Их рисунок совпадал с тем, что был на двери.

Камень двери стал разбухать, и ладонь Дорана слилась с ним, а кровавые руны на двери засветились.

Я взял его за другую руку и оттащил. Доран вырвался и оттолкнул меня. Я упал на спину. И с вытаращенными от ужаса глазами увидел, как мой сын слился с дверью воедино.

– Доран! Отойди…

Я знал, что уже слишком поздно. Пришлось проглотить отчаяние.

– Я должен стать тем, что создало всех нас. Я должен стать словами.

Кровавые руны на теле сына вспыхивали в одном ритме с теми, что на двери. А потом руны на двери изменили форму, из букв протянулись спиральные линии, напоминающие щупальца осьминога.

– Доран… Не оставляй меня в одиночестве в этом мире.

Он улыбнулся.

– Прощай, отец. Надеюсь встретиться с тобой в раю.

Остатки сына слились с дверью, руны на ней засветились и замерцали, меняя форму и размер, разрастаясь.

Вспыхнул ослепительный свет. Я зажмурился от боли. На веки словно опустилось само солнце.

А когда все закончилось, я открыл глаза, но так ничего и не увидел. Я моргал и щурился, пока не различил смутные очертания какого-то зала.

Каменная дверь исчезла, как и мой сын. На ее месте парили зеленые светлячки. Тысячи светлячков озаряли стены за порогом, стены склепа. А чуть дальше начиналась узкая лестница. Она вела вниз – наверное, к Вратам.

36

Сира

Однажды я сказала Эше: «Если ты не ценишь одну жизнь, то не ценишь никакую». Конечно, я лицемерила. Возможно, временами я и чувствовала себя плохо, но меня не волновали смерти людей, которых я едва знала. А вот Эше думал обо всех. Заботился о них так, что готов был пожертвовать жизнью невинного ребенка ради их спасения.

Я сказала Вафику, что считаю это справедливым, но в глубине души знала, что это еще большее лицемерие. Нельзя убивать ребенка и называть это добрым делом, даже если его кровь спасет миллионы. В глубине души я прекрасно понимала, что это неправильно.

Но я носила свое лицемерие как кафтан. Готова была воспользоваться любым оправданием и причиной, чтобы поддержать свое дело. Я ни к чему не привязывалась и позволяла любому ветру нести себя, лишь бы он приближал меня к трону.

Из-за этого я не страдала. Но мне было плохо от того, что я не страдала. Гниль у меня внутри вызывала тошноту, как вонь от мусора на улицах Кандбаджара, проникавшая и во дворец.

Я не могла повернуть назад. Прямой путь был для меня закрыт. Я видела лишь один способ спастись – если все, что я сделала ради власти, в итоге приведет к чему-то хорошему. И я поприветствовала бы этот хороший конец, хотя бы для того, чтобы не чувствовать себя так ужасно из-за всего зла, которое сотворила.

Так я стала бы как Эше.

Вошедший в юрту Гокберк прервал мои размышления.

– Кандбаджар пал, – объявил он.

Это выглядело невозможным. Но Гокберк не стал бы лгать.

Я опустила на стол чашу с соленым чаем и встала.

– Не может этого быть. Мы оставляли пятитысячный гарнизон для защиты двойных стен вокруг города.

Гокберк поднял вверх пять пальцев.

– И только пять сотен выжило.

Я усмехнулась, до того это было нелепо.

– Тогда можно прямо сейчас сдаться.

Двоюродный брат не оценил мою шутку. Он сунул пальцы в рот и свистнул.

Через полог вошел силгизский наездник. Его зубы стучали, а кафтан и халат насквозь вымокли, будто он побывал на дне океана.

– Там были маги, – произнес он. – Один вызвал дождь, и разлились и без того переполненные каналы. Весь город ушел под воду. Потом другой маг вытянул молнии из облаков, как тянут за веревку, чтобы позвонить в колокол. И все сварились в этой воде. Все. Нам повезло оказаться у восточных ворот – мы открыли их и сбежали, другого выхода не было.

– Итак, Жемчужина городов пала из-за скверной погоды.

Я расхохоталась. Но мысленно я рыдала. Колеса моей повозки рассыпались, когда я уже видела финишную черту.

Кандбаджар был моим домом. Он все, за что я сражалась. Жемчужина, которую я хотела отполировать так, чтобы затмила солнце. Кто я без него?

– А Песчаный дворец? – спросила я.

Промокший всадник пожал плечами.

– По-моему, устоял. А вот остальная часть города… там не осталось и камня на камне.

Я издала еще один горький смешок, надеясь, что кто-нибудь скажет, что все это