Шрифт:
Закладка:
Содержание кампаний внешне напоминает какое-то коллективное безумие. Но это внешне. Внутренне они имели свою железную логику. С определенными оговорками феномен идеологических кампаний и их влияние на историческую науку можно рассматривать как столкновение двух неравных в своем могуществе сил: партийной и академической среды, их специфических культур.
Идеологические кампании (в первую очередь к ним относятся такие кампании, как борьба с преклонением перед «иностранщиной», борьба с буржуазным объективизмом, борьба с космополитизмом и ряд других) пусть и преследовали общую цель мобилизовать антизападнические настроения и повысить уровень советского патриотизма, тем не менее их нельзя смешивать в одну большую кампанию. Каждая из них имела свою логику, целевых жертв, идеологические нюансы и последствия. Так, с моей точки зрения, надо разграничить кампанию по борьбе с объективизмом и антикосмополитическую кампанию.
Неверно было бы рассматривать эти события исключительно как вторжение партийных идеологов в жизнь ученых. Неверно по той простой причине, что история уже давно была участком «идеологического фронта», а научная корпорация была насквозь пронизана партийными структурами. Через них реализовывались властные предписания, историческая политика, они же выполняли контролирующие функции. Более того, можно утверждать, что послевоенная научно-историческая среда была частью, причем частью вполне интегрированной и адаптированной, советской социально-политической системы. Можно с уверенностью сказать, что советская историческая наука оказывалась элементом партийной культуры того времени.
Но партийными структурами, к счастью, сложная система научно-исторического сообщества не ограничивалась. Параллельно с ними продолжали функционировать традиционные для корпорации научные и образовательные центры, хранящие, пусть и не в полном объеме, свои традиции, научные школы, наконец, специфическую среду. Эта среда не была однородной: в нее входили историки разных поколений, мировоззренческих приоритетов, представители разных школ. Одни были ориентированы на научные исследования, другие — на административную карьеру. Одни были беспартийными, другие — членами партии. Одни искренне принимали советский строй, другие вынужденно молчали, запуганные репрессиями. В этой сложносоставной системе и реализовывались драматичные события идеологических кампаний последнего сталинского десятилетия.
К тому времени была выработана достаточно эффективная система управления исторической наукой. Она базировалась не только на вторжении контролирующих органов в производство научного знания, не только на влиянии первичных партийных ячеек, но и на строго иерархичном устройстве самого сообщества. Лидеры научных направлений выполняли двоякую функцию. С одной стороны, они представляли научное сообщество во властных этажах, а с другой, отвечая за состояние доверенного им участка исторического фронта, выполняли контролирующие задачи.
Несмотря на выстроенную сложную систему контроля и управления, сохранение специфических для научного сообщества структур и традиций не позволяло полностью заменить их советскими институтами. Не только историки вынуждены были подстраиваться к требованиям идеологов, но и власти приходилось учитывать специфику научного сообщества. Таким образом, контроль над историческим сообществом был жестким, но отнюдь не всеобъемлющим. Отсюда и появление идеологических кампаний, которые должны были нагнетать обстановку, запуская очередной виток идеологической мобилизации. Во многом такая форма контроля и мобилизации являлась следствием особенностей личной власти Сталина. Не случайно, что сразу после смерти вождя интенсивность и агрессивность идеологических погромов значительно снижается.
Итак, уже было указано, что научная среда обладала определенной степенью самостоятельности. В этой связи абсолютно верным является утверждение о том, что особенности прохождения идеологических кампаний в той или иной научной дисциплине определялись ее внутренним состоянием. Историческая наука в этом смысле оказалась, к сожалению, плодотворной почвой.
Динамика и острота проработочных кампаний во многом определялась конфликтогенностью среды историков. Внутрикорпоративные конфликты пронизывали сообщество. Конфликты были личными и институциональными: между отдельными учеными, между партийными и беспартийными, между исследовательскими институтами, между научными школами и т. д. Именно поэтому эффект от развернувшихся погромов оказался таким большим и в исторической науке. Многие использовали идеологические погромы в карьерных целях. В тех случаях, когда среда реагировала монолитно и выполняла идеологические предписания формально (такие случаи были), негативный эффект от погромов заметно снижался.
По свидетельству А. М. Некрича, агрессивность и широта погромов оказалась неожиданностью для самих организаторов: «Сразу же пошли разговоры о перегибах и о том, что очень видный руководящий товарищ, осуждая перегибы, будто бы сказал: “Мы здесь, в Центральном Комитете партии, сказали предостерегающее “Эй!…”, а на местах аукнулось “Бей!”»[1745]. Впрочем, мемуарист сам в это не верит, но, представляется, что такая ситуация весьма вероятна.
Одной из причин широты погромов стало и вхождение в жизнь нового поколения историков. Они сформировались уже в советское время, поэтому уровень критического восприятия реальности был у них относительно невысок. Более того, военное время, сыгравшее деформирующее влияние на социальное поведение фронтового поколения, только добавило агрессивности.
Но наряду с механизмами идеологических погромов в годы кампаний можно хорошо увидеть и альтернативные механизмы частичной минимизации эффекта проработок. Патронат со стороны партийных бонз (включая самого Сталина), крупных и имеющих влияние во властных кругах и научной среде историков помогал избежать самого страшного, нередко спасал. Кроме того, историками были выработаны многочисленные варианты выживания, снижения ущерба от погромов, адаптации к сложившимся условиям.
Специфическую роль в идеологических кампаниях сыграли персонажи, которых можно условно обозначить как «маленькие люди». Их деятельность являлась дополнительным стимулов погромов и источником дестабилизации ситуации. К их сигналам о неблагополучии в исторической науке прислушивались. Впрочем, есть и примеры, когда их активность «гасилась» самими контролирующими органами.
Необходимо подчеркнуть, что тезис об особенностях научно-исторической среды как причинах широты и специфики прохождения кампаний, не отменяет вины за случившееся со стороны режима. Именно им была сформирована среда, готовая отозваться на призыв к погромам. А, главное, без этого призыва многочисленные конфликты могли тлеть многие годы и разрешаться иными средствами и способами.
Из идеологических кампаний сообщество историков вышло серьезно дестабилизированным и деформированным. В проработочные мероприятия оказались вовлечены все профессиональные историки. Одни оказались гонителями, другие — жертвами. Иногда роли менялись. Это нанесло глубокую травму социальной памяти корпорации. Отголосками этой травмы стали мемуарные войны начала XXI в. Стоит обратить внимание на разрыв коммуникативных связей даже между некоторыми учителями и учениками, личностные конфликты, вызванные кампаниями.
В концептуальном плане эпоха «позднего сталинизма» оставила весьма богатое наследие. Этот период следует рассматривать как время окончательного утверждения советской (во многом — сталинской) концепции мировой истории. Именно тогда были окончательно сформулированы и закреплены фундаментальные методологические и методические основы советского подхода к изучению истории. Многие теории, выработанные в условиях прямого влияния идеологических кампаний, прочно вошли, пусть
