Он говорил и говорил, снова выплескивая память о тех днях, но иначе, чем с мастером Ларци. Не менее откровенно и все-таки немного по-другому. Опять умолчал о проклятии Беатрис, но рассказал о своем пути через тлеющую пожарами и ненавистью Дорвенну. О виселице с телами мародеров, о бегущих из города людях и двуногих шакалах на тракте.

О рыжей девчонке, совсем не похожей на роковую красавицу, с двенадцати лет чарующую мужчин, чтобы использовать их. О плечистом парне, который хмурится и улыбается одинаково искренне. О белом пушистом умертвии, у которого внутри скелет – а у кого, между прочим, его нету? О бесконечной дороге, о тепле, которым с ним щедро делились, о ледяной мгле омута и багровой горячке болезни. О руках Айлин и Аластора…

А еще он говорил о мертвой деревне, трех ребятишках и старухе, о Денвере, который был страшен, но не страшнее всего остального, о слезах Аластора, когда тот добивал загнанного коня, и о договоре с Айлин. О еноте в котелке, о неправильном арлезийце, о легендарном аккару с его блинчиками и непристойно сладким укусом, о последней ночи перед холмом и цветах в гриве гнедой лошади. О Барготе, который появился, чтобы спасти, а не погубить, о лазарете, где они были все еще единым целым, хотя остальные уже видели в них короля, благородную магессу и наемника. О том, что они этим целым и остались – что бы там ни видели остальные.

– Вот поэтому я уезжаю, понимаешь? – выдохнул он, поднимая на Фелипе глаза от незаметно опустевшего стакана. – Ты вот говоришь, что твое место здесь, а мое, получается, теперь там. Я и не думал…

Фелипе молча кивнул. А дальше все получилось само собой. Стакан Лучано поставил на стол, потянулся за второй бутылкой, непонятно когда появившейся из шкафа, но Фелипе потянулся туда же, и руки их встретились в воздухе. И когда ладонь Фелипе легла на предплечье Лучано, обжигая его через тонкую рубашку, словно клеймо, оказалось, что вторая бутылка уже и не нужна – можно подумать, им своей дури не хватит, чтобы занимать ее у амарильи.

Лучано привычно подставил губы, так же привычно ответил на поцелуй, позволил уложить себя на постель поверх тонкого покрывала. Успеют еще расстелить, а начать можно и так, пока кровь у обоих горит, и тело жжет изнутри желанием немедленной близости.

Умело и правильно выгибаясь, он принимал поцелуи и ласки, отвечал сам, прекрасно зная, как и что любит Фелипе. И в ответ получал тоже именно то, в чем так нуждался сейчас – восхищение, нежность, безусловное принятие и отчаянное желание порадовать. И все было хорошо, замечательно, горячо и сладко… И совсем-совсем неправильно! Не так! Не с тем… или не с той. Не с теми, в общем.

Задохнувшись на миг от этого простого понимания, Лучано не позволил себе даже вздрогнуть. Его ладони все так же ласкали крепкие плечи Фелипе, с которых он уже снял рубашку, а внутри нарастало странное чувство, что еще немного, и случится что-то отчаянно нехорошее. Будто он предаст кого-то. Понять бы только – кого?! Все хорошо, все по согласию! Все как раньше.

И вообще, у него же в Дорвенанте за эти полгода были любовные связи! Три дворцовые камеристки, две молодые вдовы-фрейлины из дальнего круга королевы, несколько девочек из «Страстоцвета» и даже один симпатичный гуардо, которому страстно хотелось попробовать мужскую любовь, а в бордель парень пойти боялся. И со всеми у Лучано замечательно получалось! Без осечек, с полным взаимным удовольствием, пылкими поцелуями на прощание и заверениями, что если милорду захочется новой встречи, то они всегда готовы! Даже гуардо, который распробовал забавы по-итлийски и был в полном восторге, что спать можно не только с женщинами.

А вот с Фелипе оказалось не так. Хотя уж ради него Лучано сейчас наизнанку вывернулся бы! Из чувства вины, из благодарности за все годы дружбы и нежности, и из любви. Того ее подобия, на которое Лучано только и был способен раньше. Пока не встретил Аластора с Айлин, он ведь искренне считал, что ничего другого не может быть между двумя разумными и приятными друг другу людьми, которым просто хорошо вместе. Ну а какая еще любовь может быть у Шипа, м?

Он прикрыл глаза, отчаянно убеждая себя, что сейчас эта внезапная дурь пройдет. С другими же и намека на нее не случалось! «Потому, – понял он с внезапной тоскливой ясностью, – что на них мне было плевать. Просто красивые лица и упругие тела, просто удовольствие, чтобы утолить потребности организма – ничего больше. Это не измена, если та, кого укладываешь в постель, безразлична тебе настолько, что окажись вдруг вместо нее в твоих объятиях другая, ты и ухом не поведешь, лишь бы замена была не хуже. Ну, в самом деле, мне бы в голову не пришло думать, что с той грудастой блондиночкой я изменяю синьорине! Или с тем гуардо – Альсу. Противно и смешно. А вот Фелипе… Он-то мне как раз не безразличен. И если кто-то заслужил, чтобы с ним я был целиком, и телом, и душой, то как раз он».

А дурь не проходила. Напротив, изнутри накатывала горькая тоска, и все сильнее мучило чувство, что все не то! Запах не тот, хотя пахнет от Фелипе приятно – чистым и здоровым мужским телом. Вкус не тот, хотя с чего бы? Амарилья на чужих губах Лучано всегда нравилась! Не то ощущение кожи под пальцами, не те руки его обнимают, не то тело рядом, даже горячее быстрое дыхание – неправильное! И что с этим делать, совершенно непонятно!

Не скажешь ведь любовнику, который уже стаскивает с тебя штаны, что вдруг передумал. Нет, просто любовнику можно сказать, но Фелипе – дело совсем другое. Нельзя делать ему больно. Даже если прямо сейчас отдал бы что угодно, лишь бы оказаться подальше от человека, лежащего рядом. Да хоть в ночной лес к демонам! Только бы избавиться от этой смеси вины перед другом, отвращения к самому себе, стыда перед теми, кто никогда ничего не узнает, но…

Лучано еще сильнее зажмурился и уткнулся лицом между плечом и шеей Фелипе, нашел губами такую знакомую ямку, что будь он скульптором, вылепил бы ее, не открывая глаз. Немного повернулся, чтобы удобнее было его раздевать, глубже вздохнул, поклявшись себе, что никакой разницы Пиппо не заметит и пусть получит хотя бы удовольствие, раз уж большего Лучано ему дать не может… И замер. Потому что руки, умело гладившие его тело, тоже замерли. А потом Фелипе обнял его уже как-то иначе, прижал к себе, уткнувшись лицом в макушку, и спокойно, даже слишком спокойно поинтересовался:

– Фортунато, ты меня совсем за осла держишь? Не знаю, с кем ты сейчас, но точно не со мной.

– Что? – выдохнул Лучано. – Пиппо, ты чего?!

– Идиотто, – хмыкнул Фелипе, обнимая его за плечи. – Слушай, я ведь не слепой. И мозги мне отшибло не совсем. Ну что ты мне тут старание изображаешь, а? У тебя на лице написано, что ты сейчас лучше с грандмастером Тино переспал бы, чем со мной.

– Пиппо!

– Ладно, насчет Тино, это я перегнул, пожалуй, – признал Фелипе, чуть отодвигаясь от него и вглядываясь в это самое лицо. – Но и со мной ведь точно не хочешь. Что случилось, Фортунато?

– Ничего, – тихо сказал Лучано, изо всех сил не отводя взгляда, потому что это сейчас было бы хуже, чем предательство, чем все, что он уже натворил до этого и собирался натворить сегодня. – То есть случилось, но ты ни при чем. Клянусь, Фелипе, ты самый лучший! Это я, понимаешь? Я – никчемный идиотто, который сделал такое…