но деникинцы еще могут быть в Переяславе и дальше там в Киеве. Я с ним согласился, но сказал, что тяжело нам здесь где-то устроиться, потому что много их войска сюда зашло, а у меня на Переяславском разъезде есть приятель помощником начальника станции, так я уже там как-то устроюсь, и приятель защитит, если кто-то будет приставать… Это убедило его, и после чаепития он повел нас в сторону Переяслава, прыгая с нами по шпалам, и довел до самого моста через Супий. Далее показал нам, что мост взорван ими только с левой стороны, так что, держась правой, мы беспрепятственно перейдем реку. Распрощались мы по-дружески, еще и руки потрясли друг другу, и пошли с братом, осторожно ступая и рассматривая под ногами дорогу.

Перейдя мост, решили мы слишком не торопиться. Позади уже все у нас благополучно закончилось, а вот что нас ждет впереди?.. Таким образом, медленно ступая через одну шпалу, потихоньку двигались мы и, только уже как начало солнце садиться, добрались до Переяславской станции, то есть, и до так называемого Переяславского разъезда.

Там уже издалека мы заметили на перроне группу людей, которые спокойно стояли, присматриваясь к нам. Были то местные мужики. Когда мы приблизились к ним, то все они вместе сразу заговорили, спрашивая, откуда нас Бог несет.

— С Яготина, — говорю.

— А что там происходит? Там действительно красные?..

— Да «красные», — говорю.

— А что они, со звездами или без звезд?

— А что? — спрашиваю.

— Да говорят, что они теперь идут без звезд, мол, идут уже без коммуны.

— Нет, — говорю, — со звездами и, по всей видимости, с коммуной…

Наступила тишина…

— Нет, — говорит один из мужиков, самый младший — не будет порядка, пока Петлюра не придет.

Меня эти слова, как кнутом по ушам ударили. Злость какая-то охватила, и я агрессивно к нему обратился:

— А что вам Петлюра поможет, на хозяйство поставит? Был же здесь Петлюра когда-то, то что, разве кто-то был на его стороне? Все кого-то другого ждали, говоря: пусть хуже, лишь бы другое?..

Мужик смутился и, будто оправдываясь, начал:

— Ну, знаете, у него была программа подходящая.

Я еще с большим пылом за него взялся:

— Какая у него программа, откуда вы ее знаете? Вот я в Киеве все время был, так что-то не слышал о его программе.

— Да как же это? Так ведь все знают, что он был и против тех, что вот оттуда идут, — показал на Яготин, — и тех, что туда пошли, — показал в сторону Киева.

Я умолк, и снова наступила тишина. В это время из здания станции вышел железнодорожник, в котором я узнал как раз того моего знакомого, который когда-то был в Кононовке помощником начальника станции. Поздоровались мы с ним радостно и, отойдя от группы крестьян, начали вспоминать, как было когда-то в Кононовке в предреволюционные времена, и как теперь все изменилось, и что оно на свете делается. Я, присматриваясь к моему собеседнику, заметил, что у него лицо будто распухло и, не сдержав своего любопытства, спросил, что с ним такое. Оказалось, что деникинцы, удирая на Киев, избили его будто бы за то, что по его вине с их поездом произошла какая-то заминка. Сетуя на них, он все же хвалил Бога, что не застрелили, и теперь со страхом думал о том, что принесет ему завтрашний день, когда придут красные. Кому-кому, а железнодорожникам во время этих смен власти с одной на другую, пожалуй, труднее всего приходилось. А движение воинских частей осуществлялось преимущественно вдоль железной дороги, и вся злость на врага часто вымещалась на ни в чем не повинных железнодорожниках.

Пошли мы с теперешним нашим хозяином в его жилище на втором этаже дома и застали там целую его семью. Обрадовались все нам очень, потому что мы же в Кононовке близко сошлись с этой семьей. Даже кто-то из его сыновей был крестником моего отца… Угощали нас чем могли, даже чарка нашлась, и все говорили и говорили до поздней ночи, вспоминая прошлое и заглядывая в будущее. Это была довольно-таки свидомая украинская семья, к которой свидомость пришла благодаря знакомству с нами в Кононовке. Все симпатии их были с Петлюрой, и когда за чаркой мы упоминали о Петлюре и правительстве УНР, то не выдержал и с какой-то горечью и грустью произнес: «Эх, если бы я не был такой обсемененный, то черта лысого тут бы сидел. Давно уже был бы в нашей армии. А так-то вот мыкаешься, и конца этому не видно».

Это выражение «обсемененный» — оно как некий символ нашего недоконченного национального сознания, долго меня преследовал, и теперь вспоминаю его, как печальный и комический в то же время момент из моей поездки из Киева на Дон и обратно. Вообще Переяславский этап с разговорами с мужиками, а потом с начальником станции, много краски добавил к моим наблюдениям в те времена над процессами, которые происходили в недрах украинской людности. При деникинцах свидомость выросла намного по сравнению с тем, что было во времена Центральной Рады, и везде чувствовалась досада, что не поддержали люди своей то ли «местной», то ли петлюровской, то ли украинской власти. Поздно легли мы спать и спокойно проспали чуть ли не до полудня.

Из Яготина никто на этот берег Супоя из красных не продвинулся, и мы, хорошо с братом подкрепившись, пошли опять по шпалам в направлении на Киев. Везде по дороге никакой власти не было, и вообще никого не было видно. Все живое будто затихло и, наверное, с тоской и тревогой ожидало новую власть…

В Борисполе мы с Ивашко расстались. Он, переночевав у сестры, пошел в Киев, а я решил сидеть, пока не придут и сюда, и в Киев красные. Хотя и теснота была там, где жила жена; но меня пристроили на узком и коротком диване в темных сенях, и так вот в одном семейном уюте я пробыл каких-то три дня.

Наконец пришли в Борисполь красные. Пришли с юга вдоль железной дороги Киевско-Полтавской, но были ли это какие-то другие, а не те, которых я видел в Яготине, или, может, те же самые, — я так и не узнал. И вообще, сидя все время в хате, мало их видел. Так только, через окно, глядя на улицу, наблюдал их движение на Киев. Правда, однажды вечером зашли какие-то трое красноармейцев, разыскивая