И видно было, что и на Кубань ехать нет никакого смысла. Дня через два я все-таки снова наведался в Новочеркасск, чтобы окончательно, при встрече с глазу на глаз с Агеевым, выяснить ситуацию. Мне просто хотелось убедиться в разговоре с ним без всяких свидетелей, как он смотрит на ход событий и какое предвидит дальнейшее развитие их. С Агеевым мы в тот приезд долго говорили. Он, оказалось, был учителем в какой-то здешней школе, гимназии или кадетском корпусе — уже не помню. Это был довольно культурный человек. Он писал статьи политического содержания, достаточно смелые по форме и вполне литературно составленные. Несколько из них он зачитал мне, и мне стало ясно, почему его так не любят деникинцы. В этих статьях была резкая, часто в остроумных, юмористических формах высказанная критика внутренней политики Доброармии, которая, опираясь на сборные остатки сторонников старого режима, ведет дело борьбы против красных к неудаче, а главное — ведет к гибели конструктивные силы и попытки тех народов и сословий, которые в итоге могли бы как-то защититься, если бы не было той разложившейся силы, которую представляет собой деникиниада. Но во всех статьях, кроме критики Доброармии, не было или было очень мало конструктивного, что противопоставлялось бы существующему режиму. Многие здешние консервативные элементы считали Агеева сторонником большевиков, но по моему глубокому убеждению он таким не был. Просто, он сам не был слишком образован и, главное = талантлив по части того, чтобы объединить вокруг себя оппозицию и стать ее лидером. А может, казацкое общество было политически мало развито и не консолидировано, чтобы сплотиться вокруг него. Была в Агееве поэтому какая-то покорность, отчаяние, которые, может, и проявлялись иногда в выражениях, которые враждебные люди могли принимать за симпатию к тем, кто должен прийти после «добровольцев». Оно всегда так получается: легче ругать тех, кто теперь тебя гнетет и раздражает своей неспособностью вести дело. Тогда уменьшается напряжение, направленное на того, кто эту неспособность, эту безнадежность правителей должен использовать. Позже я слышал, что Агеев, действительно, так огорчен был Доброармией, что не бежал с Дона, а так там и остался.

Поздно вечером пошел я на вокзал, чтобы ехать в Ростов. Взял билет и ждал поезда. В это время пришел из Ростова специальный поезд, который привез Врангеля{464}, как мне довелось услышать на вокзале от людей. С каким-то странным чувством смотрел я издали на группу военных, между которыми был и Врангель, как они шли с вокзала к автомобилям. Было как-то тоскливо на душе, чувствовалось, что все вокруг рушится, и с какой-то неизбежностью приближается гибель всего того, что в нормальных европейских условиях развития народов могло бы противопоставиться и тому, что здесь вот в лице Врангеля строит из себя барина, и тому крайнему, тоже грубому и некультурному, что должно заменить этих глупых и злых правителей. Все время вспоминалось лицо Билашова и его товарищей, которые с отчаянием каким-то и злостью поехали домой, разочаровавшись, по всей видимости, и в Харламовых, и в Агеевых. А разве у них лучше?..

На следующий день ходили мы с Александром Фомичом к его давнему приятелю, кажется, Ґорфману, представителю какой-то группы культурных местных еврейских коммерческих кругов. В богато обставленной конторе, где никакой работы, учитывая настроения общества, не проводилось, посидели мы с Александром Фомичом, разговаривая о давнем прошлом, когда Саликовский был здесь редактором, и о том, что теперь делается, к чему разумно и пессимистично присматривались еврейские «буржуи». Хотя они теперь и «не у дел», но, конечно, они лучше всего информированы. Ґорфман сказал, что катастрофа приближается невероятно быстро. Советовал нам скорее уезжать, потому что поражения деникинцев надо ожидать просто со дня на день.

Вечером пошли мы с Александром Фомичом к одному из самых богатых и влиятельных представителей той же группы еврейских капиталистов. Он руководил акционерной фабрикой табака и сигарет, кажется, Асмолова[90]. Роскошная квартира, богато одетые дамы и господа приветствовали Александра Фомича искренне и радостно. Видно, действительно с его личностью здесь, в Ростове, было связано много и политических, и общественных, и, вероятно, и хозяйственных дел. Вероятно, газета «Приазовский Край» субсидировалась именно этими кругами, которые вот теперь собрались приветствовать нас и попрощаться накануне каких-то величайших изменений. «Пир во время чумы» — все время лезло мне в голову. Роскошный, по нашим временам, ужин с хорошими винами, первосортным коньяком, и теплые, благожелательный слова… Просидели мы долго в разговорах с соседями и за выпиванием предваряемых речами бокалов вина, а после ужина — за медленным посасыванием из рюмочек коньяка и закусыванием выпитого, к моему удивлению, кусочками груши дюшес, сочной и мягкой. На прощание хозяин, видимо, увидев, что я кручу сигарету из какого дешевого табака, пригласил нас посетить его фабрику на следующий день, где-то около полудня, и пообещал угостить таким табаком, которого я, наверное, давно не видел.

Так мы и сделали. Побывали на фабрике, по которой провел нас хозяин или директор, и я впервые увидел все, что претерпевает табак, прежде чем выходит в виде сигарет. Интересная фабрика с усовершенствованными машинами, возле которых работницы только стоят или сидят, корректируя работу машин. Наконец, осмотрев все, пошли, получив от директора по огромной пачке сигарет всех сортов с самыми разнообразными названиями.

Когда мы на следующий день пошли с нашими вещами на вокзал, то узнали, что в направлении на Харьков никакого регулярного движения уже нет. Ходили только случайные поезда часто довольно большого состава вагонов, и то почти совсем пустые. Видно было, что вагоны направлены для эвакуации людей или товаров с севера на юг. В конце концов случился какой-то поезд, конечно, из товарных, очень грязных вагонов. Почти во всех этих вагонах перевозили лошадей, и теперь в них по щиколотку было мерзлого навоза, смешанного с соломой. Доехав до Харькова, мы узнали, что на Полтаву почему-то поездов нет, а есть еще такое же нерегулярное сообщение только с Кременчугом, откуда еще — с Ромоданом. Поехали в Ромодан, а там через некоторое время поездом, тоже почти пустым, поехали на Киев. Я считал наше путешествие целиком неудачным. Ничего мы не сделали, ничего никому не сказали и ни на что не повлияли. Попали в такое время, когда людям было не до нас, и даже если люди с нами и говорили, то у каждого из наших собеседников сновали в голове свои мысли и на лицах отражались свои заботы.

Нечего было, казалось мне, спешить в Киев и поэтому решил я остановиться на станции Кононовка