Когда молодой Сезанн пишет отца, на портретах возникает едва ли не крестьянин; такую простоту напускал на себя король Людовик XI. Вряд ли Поль Сезанн желал разоблачить отца, писал то, что видел. Известно два портрета банкира, на обоих банкир читает газету, принято считать, что там печатают заметки о Золя (там их печатали дважды), но куда важнее биржевые сводки, публикуемые в этой газете. Нетрудно вообразить, как нарисовал бы отца Сезанна – желчный Оноре Домье; банкиров, высасывающих средства из жителей городка, Домье рисовал не раз. Сезанн недолюбливал Домье, не упоминал в числе учителей, а лишь в уничижительном контексте («пил слишком много вина»). И тем не менее у парижского литографа Сезанн копировал приемы. Ранние холсты, написанные грубым мазком или шпателем, именуют «живопись мастихином» (palette-knife painting), – буквально следуют манере Домье. Ранние композиции («Убийство» или «Лот с дочерьми») воспроизводят литографии Домье. Однако ссылался на Делакруа, более осторожного в линиях: обида на литографа была обидой социальной.

На одном из портретов Луи-Огюст изображен в профиль, сидит на стуле, стоящем на красном полу, – в точности как Карл V кисти Тициана. Поль Сезанн – художник, искушенный в истории искусств, сделал так обдуманно. Человек сжат как пружина, готов распрямиться в любой момент, что-то скрывает. Это портрет буржуазной демократии, плебисцитом выбравшей империю: простовата с виду, приветствует свободу печати и прочие права; однако в красном горящем цвете тлеет честолюбие, жажда богатства и неравенства.

«Взять тип отца Сезанна – насмешник, республиканец, буржуа; холоден, мелочен, скуп, отказывает в предметах удобства жене, издевается над неудачниками, поскольку ему самому везет» – это из набросков Золя к «Завоеванию Плассана», роману Золя о цепкой стратегии буржуа. Золя изобразил въедливого алчного человека, Муре, списав его с отца Сезанна. Золя был поражен этой личностью, нарисовал тип того, кто исподволь владеет Францией, прибирает к рукам провинции. Персонаж этот постепенно захватывает город, подчиняя всех накопительской интриге. Не стоит недооценивать наблюдательность Золя: писатель умел отбирать главное; решил сделать из Луи-Огюста Сезанна символ мироеда. Любопытно, что мораль провинциального богатея осуждена, хотя импрессионизм, ту самую новую свободу, которая шла из провинций, Золя весьма ценил.

Как известно, Эмиль Золя и Поль Сезанн, закадычные друзья в молодости, поссорились и не общались. Распространен слух, объясняющий разрыв Золя и Сезанна тем, что писатель изобразил друга юности в виде художника-неудачника Клода в романе «Творчество». Автор мифа – Эмиль Бернар; он же, описывая поездку к Сезанну, приводит фразу последнего, сказанную о Золя: «Он хотел, чтобы я рисовал нимф, наподобие тех, что рисует у ручьев Коро. Вот болван!» И то и другое – неправда: автор «теории натурализма» не мог советовать рисовать нимф (таковых и у Коро-то нарисовано немного), это обстоятельство Сезанн просто выдумал, а Бернар поверил. Наоборот: ранние вульгарно-эротические холсты – «Насилие» и «Оргия» (вовсе не напоминающие нимф) Сезанн писал как иллюстрации к эротическим сочинениям Золя (впоследствии сцена жестокого насилия вошла в один из романов). Золя, видя, что критики высмеивают эротику друга, писал заметки в его защиту. Непонимание возникло по иной причине. В Клоде-неудачнике имеются черты Сезанна, но роман «Творчество» опубликован в 1884-м, а ссора случилась раньше. Сезанн обиделся на Золя за оскорбительный портрет отца в романе «Завоевание Плассана». Сезанн был сын банкира; мысль раздать деньги неимущим (как сделал бы ван Гог), помочь соседям (как сделал бы Домье), пропить с друзьями (как сделал бы Гоген), жить на широкую ногу, приглашая женщин (как это делал бы Ренуар) – не приходила ему в голову. Романа «Завоевание Плассана» (1874) он не простил, хотя не выражал эмоций прямо. Сезанн говорит медленно, живет праведно и скупо; по сути своей – ханжа. Революционность (каковую Сезанн воспринимал через «революционность» импрессионизма) ему принципиально чужда. В качестве мизантропа и ханжи он формировал новый язык искусства. В этом новом языке, возникшем в обществе, колеблющемся между империей и республикой, исключительно важно то, как Сезанн разделяет общественное пространство и пространство личное.

3

Сезанн считается отцом искусства Нового времени. Между тем объяснить, чем он так хорош, – затруднительно.

Моне освободил цвет от формы, Делакруа воссоздал всю историю Франции, ван Гог явил щемящую любовь ко всему живому, Гоген изобразил бегство от гнилой цивилизации, Роден изваял героев, – но попробуйте сказать, что нарисовал Сезанн, чтобы остаться в веках? Он крайне скучный художник.

Сезанн повторял три-четыре сюжета всю сознательную жизнь. Перечислить его картины просто: он писал гору Сент-Виктуар, купальщиц на берегу водоема, натюрморты с яблоками, немногочисленные портреты. И это все.

Мало того, один из своих излюбленных сюжетов он вообще заимствовал. Выше было сказано, что Сезанн редко упоминал имя Домье; скорее всего, Оноре Домье как социальный тип художника-бунтаря, как образ манифестанта был ему чужд. Сезанн брезговал публичной декламацией. Тем не менее есть один сюжет (не просто сюжет, но обдуманная композиция), который любил рисовать Домье и который Сезанн скопировал и воспроизводил множество раз, не стесняясь повторов, но, как это ему свойственно, усугубляя смысл высказывания новым и новым повтором. Домье десятки раз рисовал и писал – существует по крайней мере семь вариантов картины маслом и десятки рисунков – пьяниц; это странно, не сочетается с образом гражданственного мастера, но это факт – Домье любил рисовать выпивох. Эти рисунки, литографии, акварели, масло – называются по-разному: акварель «Добрые друзья» (Балтиморский музей), акварель «Пьяницы» (Стерлинг Кларк институт), «Отличный урожай» (Le Fine Bouteille, Стокгольм, Национальный музей), «Два пьяницы» (частная коллекция) и т. п. – всегда изображают добродушных мужчин в клубах табачного дыма, разливающих вино по стаканам, смакующих глоток, оценивающих букет вина. Эти мужчины – не борцы, не социалисты, не баррикадные бойцы. Нет, это просто выпивохи, скорее всего, жители пригорода или провинциального городка – они совсем не буржуа: в ресторан не пойдут; это не персонажи картин импрессионистов; их достаток невелик. Однако они себя уважают: оценивают бутылку по этикетке (см. акварель «Отличный урожай») и рады посидеть за стаканом. Пьяницы – не интеллектуалы; тем не менее в картинах Домье, посвященных пьяницам, присутствует тот волшебный дух свободы, за который, собственно, и сражаются на баррикадах инсургенты и который стараются отыскать в книгах книгочеи. Речь не об индульгенции для бытовых пороков (мол, пить – так же почетно, как читать умные книги и бороться с тираном) – речь о территории личной свободы, которая так дорога европейской культуре, которую отстаивали и Вийон, и Рабле. Сколь бы ты ни был унижен бытом и режимом, но здесь, с другом, за бутылкой бордо, ты распрямляешь спину. Эта «территория личной свободы» – завоевание Великой французской революции, и Виктор Гюго не случайно написал финальную битву за баррикаду в 1832 г. – происходящей в кабачке. Так, за стаканом, рождается дух «Ротонды», и в кабачке пишется «Пьяный корабль» – но если даже «Ротонда» и не возникла, то вольными выпивохами обозначена не захваченная государством территория, где люди живут только для себя, следуя только своим правилам. Выпивоха придирчиво оценивает винную этикетку, и едкий Домье, который всегда издевается над буржуа в ресторане, прощает пьянице взыскательный вкус: возможно, выбор вина – это единственная свобода выпивохи. Такая хальсовская, вийоновская, раблезианская, республиканская свобода – бережно сохраняется Домье; он пишет сюжеты с пьяницами столь же почтительно, как «Семью на баррикадах» и «Прачек». Пьяниц, в отличие от депутатов Июльского парламента, Домье не язвит; его выпивохи – пусть не герои, но достойные граждане. И вот Сезанн берет этот банальный сюжет и делает из него сюжет не менее банальный: «Картежников». Композицию Домье он воспроизводит в точности, например, в «Игроках в карты» (1894, Музей д’Орсе, Париж), даже сохраняет бутылку на столе. Два человека с прямыми спинами, точно квакеры в церкви, в шляпах, с серьезными лицами, чопорными жестами выкладывают карты на стол. Десяток холстов, включая монументальную композицию из коллекции Альберта Барнса, пишет мастер на эту тему: люди играют в карты – и значительность их поз не соответствует легкомысленному занятию: Сезанн изображает игроков столь же величественными, как рисовали святых в картинах Возрождения. Позы монументальны, движения значительны – изображена отнюдь не театральная сцена, как это бывает у Латура (с цыганкой и шулерами), это не осуждение нравов, как это бывает у Хогарта (с этапами биографии кутилы), и не этнографическая зарисовка (как написали бы Ленены нравы крестьян). Картежники Сезанна хранят спокойное достоинство граждан Кале, это характеры стоические и самодостаточные, люди с прямыми спинами и бесстрастными лицами. Сезанн, подобно Домье, пишет территорию личной свободы – а чем занимается гражданин на этой территории, – это сугубо личное дело гражданина. Любые персонажи картин Сезанна – люди естественного достоинства, лишенные жеманства и позы; картежники воплощают это свойство в превосходной степени: не обращают внимания на зрителя; просто живут сами по себе.