площади, конечно, повлиял. И вполне естественно обращение Пущина к этой теме на страницах дневника. Вполне нормально, что в дневнике человек отступает от последовательности в описании событий, вспоминает, размышляет. Какое же здесь «разрушение жанра»?

По этой же причине кажутся правомерными и воспоминания о Бестужеве: вот, мол, какими были эти люди, мои товарищи, с их верностью, их рыцарством, их до конца жизни любовью. Кстати, Пущин, как известно, пользовался всеобщей любовью, и Бестужев мог доверить ему свою тайну.

А вот глава о Гончаровой, действительно, кажется необязательной. Хотя и нет ничего невероятного, что первый и бесценный друг поэта поехал познакомиться с Натальей Николаевной. Их встреча, по-моему, как раз пример того сочиненного, что «если и не было, то должно было быть». Просто нет свидетельств, что встреча была. И все-таки куда страннее, если ее не было. Значит, случайно не было – слишком дорог Пущину Пушкин, чтоб не стремиться ему повидать эту женщину и составить о ней свое представление.

Тем не менее, глава эта представляется … (утрата текста сверху листа. – П. Д.). Хотя, как ни странно, случай этот как раз возможен, и я удивляюсь, почему И. С. Зильберштейн, такой знаток бесспорный, эпизод с Закревской всецело приписывает «выдумке» Эйдельмана. В достаточно известной книге Вересаева «Пушкин в жизни», т. 2, гл. 17 сцену в церкви описывает М. Ф. Каменская, племянница Закревской. Есть там ссылка и на первоисточник – «Истор. вестник», 1894, т. 58, стр. 54.

Повторюсь: в книгу свою Эйдельман, мне кажется, напрасно включал эту историю, однако он ее не выдумал. Как не выдумал и точку зрения, что загнанный, затравленный, страдающий Пушкин в тот момент своей жизни искал смерти, как ищут выхода из трагического тупика, из безысходной, невмоготу, ситуации. С этим можно не соглашаться, приписывать же только фантазии Эйдельмана – неправильно: кроме Павлищева, примерно так же считали и другие (З. Вревская в записи историка М. Семевского, В. Соллогуб). Одно непонятно: если уж я, не специалист, об этом читала, как возможно, что все это прошло мимо внимания И. С. Зильберштейна. Как, например, то, что в те годы точка зрения на Н. Н. Ланскую в кругу многих близких Пушкину людей, искреннее его любивших, была весьма сходной с той, что у Жанно в повести. Кстати, ведь и в классическом труде Щеголева Н. Н. Гончарова – совсем не то, что, например, у И. Ободовской и М. Дементьева. Не понимаю, почему все эти широко опубликованные в свое время вещи названы выдумкой Эйдельмана.

В прошлом веке один гениальный человек написал другому: «Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека…»[610] Так что кажется и здесь произошло нечто подобное… (утрата текста сверху листа. – П. Д.). Право, жаль, что эта неуважительность настраивает против самой критики и мешает увидеть то ценное, что есть в его статье.

Хочу сказать, что повесть Эйдельмана считаю наименее удачной из всего, что читала у этого автора. Не уяснила для себя до конца, в чем тут дело. Не помогла, к сожалению, из‐за невооруженным глазом видимой предвзятости и статья уважаемого, старейшего нашего литературоведа. Мне кажется, форма дневника невыгодна авторской индивидуальности Н. Я. Эйдельмана. Вынужденный стилизовать речь Пущина, он отказался от того, что для многих является главным обаянием его книг – от собственной манеры письма, «добротных исследовательских работ» (единственное доброе, сказанное Зильберштейном в адрес Эйдельмана), наверно, немало – т. е. просто добротных. А вот таких увлекательных, ярких по языку – гораздо меньше. И когда писатель добровольно этот свой язык отбрасывает, то он многое теряет. Когда же забывает, что отвлекается и становится снова собой, то получается такая удачная глава, как о Ростовцеве. Чужеродность же ее если и ощущается, то не из‐за материала, а из‐за того, что написана не «под Пущина».

И еще. Наверное, редактору повести стоило в своей аннотации добавить несколько строк о необычности для этой серии характера книги. А может, и о том, что писатель выступил в новом для него жанре. Не все знают, писал ли в действительности И. И. Пущин дневник, а в прежних своих книгах писатель Эйдельман документален. Вот и все задают вопрос, что было, а чего не было… (утрата текста сверху листа. – П. Д.). А тут вдруг возражения возникли даже по поводу такой мелочи, как то, какого числа встретились на пирушке возвратившиеся декабристы.

«Художество требует еще большой точности, чем наука…» Очень спорно, хоть и классик, художество требует не большей или меньшей, а просто другой точности. Ведь если меркой документальной точности оценить его же Наполеона… Не надо ею оценивать художественное произведение. Иначе к «Маленьким трагедиям» потребуется приложить свидетельство медицинской экспертизы. А для читателя важно, что гений и злодейство – вещи несовместные. И нам одинаково достоверны Наполеон Тарле и Наполеон Толстого, просто они созданы по разным законам. Понятно, книги эти и «Большой Жанно» несоизмеримы, но ведь спор идет не о масштабах таланта, а о принципе.

Правда документа и правда образа – как они соотносятся? В этом смысле считаю интересным начатый разговор на страницах вашей газеты, спасибо за него, и примите, пожалуйста, пожелание, чтобы он был продолжен.

Э. Эркомайшвили (Элла Григорьевна), г. Свердловск

Прошу без согласования со мной в обзоре не печатать.

14/I–84 г.

Элла (Нинелла) Григорьевна Эркомайшвили (Еркомайшвили) (род. 1933) окончила историко-филологический факультет Уральского гос. университета им. Горького (1956), получила распределение в редакцию газеты «Березовский рабочий», где проработала пять лет – сперва литсотрудником, затем редактором; с 1961-го – в Свердловском комитете по телевидению и радиовещанию (корреспондент, затем зам. главного редактора), увлекалась историей пушкинской эпохи.

Дополнения

53. Письмо Н. Я. Эйдельмана в редакцию «Литературной газеты» (первоначальная версия), 22 сентября 1983

О статье А. Мальгина «Разрушение жанра» (ЛГ, 21 сентября 1983)

1. Статья написана неквалифицированно и злонамеренно. Я не согласен ни с одной ее буквой.

2. Автор допускает передержку: он явно трактует мою книгу «Большой Жанно» как произведение документально-биографического жанра. Это не так: книга (хороша она или плоха) относится к жанру художественному; это видно по множеству признаков и прежде всего по основному приему – созданию вымышленного дневника.

3. Если же исходить из художественного жанра, то нет никакого его «разрушения» (о чем скорбит заглавие статьи). Фраза статьи, что автор вылепливает «какую-то совсем иную, новую реальность», – в этой связи не упрек, а комплимент. Азбучная истина, тысячекратно повторенная во множестве трудов по литературоведению и искусствознанию, – что именно создание новой реальности есть