Шрифт:
Закладка:
Сознавая, что рядовые американцы испытывают противоречивые чувства в этом вопросе, Буш внимательно следил за настроением обеих половин своей аудитории, что особенно ярко проявилось в драматическом заявлении для прессы 30 ноября. С одной стороны, он вызывающе четко изложил аргументы в пользу войны. «Мы находимся в Персидском заливе, потому что мир не должен и не может поощрять агрессию. И мы здесь, потому что на карту поставлены наши жизненно важные интересы. И мы находимся в Персидском заливе из-за жестокости Саддама Хусейна. Мы имеем дело с опасным диктатором, готовым без колебаний применить силу, который уже обладает оружием массового уничтожения и ищет новое, и который желает контролировать один из ключевых мировых ресурсов – и все это в то время, когда пишутся правила мира после холодной войны. И никогда еще не было более ясной демонстрации того, что мир объединился против умиротворения [агрессора] и агрессии».
Буш заявил прессе: «Я по-прежнему надеюсь, что мы сможем достичь мирного урегулирования этого кризиса. Но, если потребуется применить силу, то у нас и у двадцати шести стран, имеющих войска в этом районе, будет достаточно сил, чтобы выполнить такую работу». Он также выступил против тех, кто заговорил о призраке «нового» Вьетнама. «Это не будет затяжной, изнурительной войной. Задействованы иные силы. Противник тоже другой. Снабжение армии Саддама совсем другое. Против него выступили совершенно разные страны, объединившиеся в Организации Объединенных Наций. Топография Кувейта иная… Мы не позволим, чтобы у наших солдат были связаны руки за спиной».
Однако после такого, как казалось, громкого призыва к войне, Буш ловко сменил галс. Настаивая на том, что даже, когда остался час до полуночи, «я хочу мира, а не войны», он сказал, что готов «пройти лишнюю милю ради мира». С этой целью он пригласил министра иностранных дел Ирака Тарика Азиза в Вашингтон и сказал, что отправит Бейкера в Багдад для встречи с Саддамом, чтобы использовать «последний шанс». Принц Бандар, посол Саудовской Аравии в Вашингтоне, счел эту идею совершенно безумной. «Для вас, – сказал он Скоукрофту, – отправка Бейкера – это проявление доброй воли; для Саддама это говорит о том, что ты трус». Скоукрофт сказал, что это было решение, принятое в последнюю минуту: президент чувствовал, что должен показать Конгрессу и американской общественности, что он исчерпал все дипломатические возможности, прежде чем выбрать войну. И Буш оказался прав. Опрос газеты «Вашингтон пост» показал, что 90% американцев одобрили отправку Бейкера в Багдад. Но Пентагон отнесся к этому пренебрежительно, как и Хаас и Скоукрофт из СНБ. Как и принц Бандар, они считали переговоры с Азизом «плохой идеей, поскольку это выглядело так, как будто мы пытались дать Саддаму выход, не выполняя полностью резолюции ООН». Хуже того, это выглядело так, как будто «мы скисли»[1121].
Несмотря на все успокоительные уверения Буша, другой опрос общественного мнения, проведенный 2 декабря, показал, что две пятых американцев считают «отчасти» или «весьма вероятным», что война против Ирака превратится в трясину, подобную Вьетнаму[1122]. Многие демократы в Конгрессе и бывшие военные обвиняли Буша в поспешном отношении к войне, которая может привести к тысячам жертв. Роберт Макнамара, который был министром обороны во время войны во Вьетнаме, предсказал по меньшей мере 30 тыс. жертв, в то время как бывший сенатор Джордж Макговерн говорил о гибели до 50 тыс. американцев, рисуя ужасную картину тысяч расчлененных тел[1123]. На другом конце спектра Институт Брукингса был заметно менее склонным к панике, предсказав – с ложной точностью – «от 1049 до 4136 погибших в США после пятнадцати – двадцати одного дня интенсивных боевых действий». Даже это меньшее число напугало многих влиятельных персон, особенно на Капитолийском холме. Здесь несколько ведущих демократов, подчеркнув, что общественность «очень, очень решительно» выступает против жертв, все чаще настаивали на проведении интенсивной воздушной кампании, подобной той, которую Никсон использовал в Камбодже. Как у нации, «наша реакция на войны удивительно последовательна, – метко заметил Ричард Морин из «Вашингтон пост» в начале кризиса. – Из всех сложных переменных, определяющих общественное мнение, единственным общим для всех фактом является общее число жертв»[1124].
Разжигая общественные дебаты, демократ Сэм Нанн, председатель Сенатского комитета по вооруженным силам, провел телевизионные слушания по Ираку. Череда бывших высокопоставленных военных свидетельствовала, что можно добиться успеха в изгнании Саддама из Кувейта одними только санкциями. «Вопрос не в том, сработает ли эмбарго, а в том, хватит ли у нас терпения позволить ему сработать», – сказал адмирал Уильям Дж. Кроу-младший, непосредственный предшественник Пауэлла на посту председателя Объединенного комитета начальников штабов (ОКШ). «По моему мнению, – добавил он, – мы недооцениваем нашу страну, делая поспешный вывод о том, что мы не можем смотреть свысока на нашего противника». Генерал Дэвид Джонс, председатель ОКШ в 1978–1982 гг., беспокоился, что наращивание войск будет определять политику, что приведет к преждевременному вступлению США в войну, подобную той, что началась в Европе в 1914 г. С другой стороны, бывший госсекретарь Генри Киссинджер выступал за неуклонное продвижение к войне: он предупреждал, что со временем международная коалиция будет разрушаться. Поскольку дебаты в Конгрессе затянулись, большинство демократов объединились вокруг продолжения санкций, в то время как большинство республиканцев поддерживали предоставление президенту права по своему усмотрению начинать войну, если он сочтет это необходимым[1125].
В рождественский период комментаторы перевели дух, воспользовавшись возможностью поразмыслить о способностях Буша как лидера. В «Нью-Йорк таймс» Р.У. Эппл описал президентство «балансирующим между успехом и неудачей», в год, который должен был стать решающим. Если ближневосточный кризис превратится либо в «кровавую бойню», либо в «затяжной тупик», предсказывал Эппл, то это может «нанести ему такой же ущерб, какой Вьетнам нанес Линдону Б. Джонсону». Как и Джонсону, Бушу может оказаться «чертовски трудно» обеспечить две вещи, которые «наиболее важны для американского электората: мир и процветание»[1126]. Разобрав эту двойственность, другие эксперты снова отметили контраст между Бушем за границей и дома. И действительно, высшее признание «Человеком года» по версии журнала «Тайм» 7 января 1991 г. было выражено удивительно двойственным способом. На обложке был изображен дружелюбный, но сдвоенный, почти двуглавый Джордж Буш-старший, который в 1990 г. «казался двумя президентами»: «один демонстрировал командное видение нового мирового порядка; другой не проявлял особого видения своей собственной страны». Внутри в одной статье говорилось
