Пока она своим приятным, звонким голоском излагала все подробности, быстро перескакивая с одной детали на другую, он думал: «Как они тупы и унылы, когда приводят друг другу ложные доводы, фальшь которых ясна и говорящему, и его слушателю! Но не расплачиваться фальшивой монетой значило бы оскорбить все, что считается приличным в этом кругу. Надо без возражений выслушивать бог знает сколько глупостей и не насмехаться над основными истинами религии, или все потеряно». Он серьезно сказал:

– Рядом с вами, моя прелестная Раймонда, какой-нибудь господин де Торпе нестерпим.

– Откуда вы приехали? – спросила она.

Он продолжал:

– С вашим врожденным дерзким остроумием вы сразу подняли бы его на смех, вы не оставили бы камня на камне от его напыщенности. Какая досада, что вас нельзя свести с ним за завтраком! Эта встреча была бы достойна того, чтобы при ней присутствовал мой отец. Вы с вашей живостью даже не можете составить себе представления об этих бесконечно длинных напыщенных фразах, которые в высшем провинциальном обществе считаются признаком хорошего тона.

Наш герой умолк и подумал: «Не поступлю ли я благоразумно, перенеся мою сильную страсть с госпожи Гранде на мадемуазель Эльслер или на мадемуазель Гослен? Они тоже очень знамениты. Мадемуазель Эльслер не обладает ни остроумием, ни находчивостью Раймонды, но даже у мадемуазель Гослен не нашлось бы места такому Торпе. Вот почему высшее общество во Франции переживает эпоху упадка; мы дожили до века Сенеки, а уж не осмеливаемся ни действовать, ни говорить, как во времена госпожи де Севинье и великого Конде. Естественность сохранилась у одних лишь танцовщиц. С кем мне легче будет притворяться пылко влюбленным: с госпожой Гранде или с мадемуазель Гослен? Неужели я обречен не только писать глупости по утрам, но еще и выслушивать их вечером?»

В самый разгар этих размышлений и безудержной болтовни мадемуазель Раймонды дверь ложи широко распахнулась, чтобы дать дорогу не кому иному, как его сиятельству графу де Везу.

– Я искал вас, – сказал он Люсьену с многозначительной серьезностью. – Но можно ли доверять этой девице?

Как ни тихо была произнесена последняя фраза, мадемуазель Раймонда услыхала ее.

– Такого вопроса при мне никогда не задавали безнаказанно! – вспыхнула она. – Но так как я не могу прогнать отсюда ваше сиятельство, я откладываю мщение до ближайшего заседания палаты.

И она стремительно вышла из ложи.

– Недурно, – рассмеялся Люсьен, – право, недурно!

– Но как это можно, принимая участие в делах, и притом весьма ответственных, быть таким легкомысленным, как вы? – сказал министр с досадой, естественной в человеке, который, будучи занят разрешением трудных вопросов, видит, что его отвлекает какой-то вздор.

– Я продался душой и телом вашему сиятельству на утренние часы, а теперь уже одиннадцать часов вечера; черт возьми, мои вечера принадлежат мне; что вы мне дадите взамен, если я вам продам их? – все еще веселым тоном спросил Люсьен.

– Я произведу вас из корнетов в лейтенанты.

– Это превосходная награда, но, к несчастью, я не знаю, что с ней делать.

– Наступит время, когда вы узнаете ей цену. Но нам сейчас некогда заниматься философией. Можете ли вы запереть ложу?

– Нет ничего легче, – ответил Люсьен, запирая дверь на задвижку.

Министр между тем заглянул в соседние ложи, чтобы убедиться, можно ли говорить, не боясь быть услышанным. Там не было никого. Его сиятельство старательно спрятался за колонной.

– Благодаря своим заслугам вы сделались моим первым адъютантом, – важно сказал он. – Ваша должность ничего собой не представляла, и я назначил вас на нее лишь для того, чтобы расположить к себе вашего отца. Вы сами создали ее; она теперь имеет известное значение: я только что говорил о вас королю.

Министр сделал паузу, ожидая, что его слова произведут сильный эффект; внимательно посмотрев на Люсьена, он ничего не заметил на его лице, кроме скуки.

«Несчастная монархия! – подумал граф де Вез. – Имя короля уже утратило свою прежнюю магическую силу. Положительно невозможно управлять государством при наличии этих мелких газет, подрывающих все устои. Приходится платить за все наличными деньгами или чинами – это нас разоряет».

Наступила десятисекундная пауза, во время которой физиономия министра приняла мрачное выражение. В ранней его молодости, в Кобленце, где он жил, слово «король» производило еще изумительное действие.

«Не собирается ли он предложить мне заняться чем-нибудь вроде дела Карона? – подумал Люсьен. – В таком случае армия не будет насчитывать в своих рядах лейтенанта, носящего фамилию Левен».

– Друг мой, – прервал наконец молчание министр, – король одобряет мое намерение возложить на вас двойное поручение в связи с выборами.

«Опять выборы! Сегодня вечером я оказался в положении господина де Пурсоньяка!»[104]

– Вашему сиятельству небезызвестно, – весьма решительным тоном ответил он, – что поручения такого рода отнюдь не пользуются особым почетом в глазах обманутого населения.

– Я с этим отнюдь не согласен, – возразил министр, – и позвольте вам сказать: у меня больше опыта, чем у вас.

Последняя фраза была произнесена с самоуверенностью дурного тона и потому немедленно вызвала реплику:

– А у меня, граф, меньше, чем у вас, преданности правительству, и я покорнейше прошу ваше сиятельство возлагать поручения этого рода на более достойных, нежели я.

– Но, друг мой, – возразил министр, подавляя в себе министерскую гордость, – это входит в круг обязанностей, налагаемых на вас вашей должностью – должностью, которой вы уже сумели придать известное значение…

– В таком случае у меня к вам еще вторая просьба: принять здесь же мою отставку и мою признательность за ваше доброе ко мне отношение.

– Несчастная монархия! – как бы обращаясь к самому себе, произнес министр.

И так как в его расчеты не входило расставаться с Люсьеном и его отцом, он добавил более вежливым тоном:

– Разрешите заметить вам, мой дорогой, что о вашей отставке я могу говорить только с вашим отцом…

– Я очень хотел бы, – ответил после короткой паузы Люсьен, – не быть обязанным прибегать каждую минуту к талантам моего отца. Если вашему сиятельству угодно изложить мне сущность этого поручения и если речь идет не о повторении сражения на Трансноненской улице, я мог бы за это взяться.

– Подобно вам, я глубоко огорчен ужасными последствиями, которые может иногда повлечь за собой слишком поспешное применение вооруженной силы, хотя и действующей на самом законном основании. Но вы же понимаете, что прискорбный инцидент, для ликвидации которого было сделано все возможное, не опорочивает системы в целом. Разве человек, нечаянно ранивший приятеля на охоте, должен быть признан убийцей?

– Господин де Торпе сегодня вечером говорил нам битых полчаса об этом неприятном происшествии, раздутом злопыхательской