Его разбудил свисток паровоза и грохот за окном. Он вскочил и кинулся к двери, чтобы посмотреть, не его ли это поезд, — и тут в мрачном проходе, где дневной свет бил в глаза, кто-то схватил его за плечи.

— Щенсный!

Щенсный повернул этого «кого-то» лицом к окну. Перед ним стоял Владек Жебро, взъерошенный Владек.

— Ты откуда?

— С поезда. Выскочил за пивом. Ужасно пить хочется… Ну и обрадуются наши! — Он хлопал Щенсного по плечу и радостно обнимал.

— Ты, значит, не один едешь?

— Куда там один! Все Жекуте, весь Пшиленк — вся Польша едет! Не знаешь, что ли? Сегодня Новосельцы! Пошли. Вот это встреча!

— Постой, у меня билет на Варшаву.

— Даже не думай! Они ж меня изобьют, если я тебя отпущу. Не о чем и говорить!

И протолкнул Щенсного на перрон, крикнув контролеру:

— Пропустите, это от нас, из крестьянской делегации!

Щенсный не сопротивлялся. Хотелось еще раз взглянуть на свою жекутскую молодежь, на ячейку КСМ, поблагодарить за присланные «союзы» — пятьдесят два целых и три разломанных!

Но на перроне он увидел такое, чего еще не было никогда, и сразу почувствовал, что стал очевидцем выдающегося события.

Весь поезд был крестьянский.

Из всех окон, куда ни глянь, справа и слева высовывались загорелые, бодрые лица. Платки, кепки, фуражки. Национальные костюмы из Ловича, Куяв, Мазовша… Все вагоны были украшены зеленью, всюду гудело, как в улье.

Владек, потерявший свой вагон, протискивался сквозь толпу с отчаянным воплем:

— Куявы, Куявы!

Наконец кто-то крикнул в ответ:

— Иди сюда, раззява, сюда!

Они побежали. В открытом окне, протягивая руки навстречу Щенсному, стоял Ясенчик, за ним, как птенцы, толпились знакомые девушки и ребята.

— Хватай его, ребята, а то сбежит.

Владек толкнул сзади, Ясенчик и другие подхватили спереди — и Щенсный оглянуться не успел, как очутился в середине вагона.

Там он увидел Болека Есёновского, рядом стояли другие: Марыся Камык, Михал Жижма, Янек Несёловский… Вся ячейка, которую они с Магдой когда-то создавали… Кроме того, много мужиков — и хорошо знакомых, и только в лицо и по фамилии. А в купе подальше — незнакомые люди из других районов, но все мужики, и казалось, что отовсюду двинулись куда-то на новое поселение.

— Новосельцы, это где? — спросил Щенсный, когда стих шум первых приветствий и слов.

— Да здесь недалеко, в Пшеворском уезде, маленькая деревушка, — объясняли ему наперебой.

— Там будет освящение кургана Михала Пыжа.

— Весь народ соберется, и правительство с епископами. И Рыдз скажет речь!

— И Витос[49] выйдет из-за кургана, — шепнул ему на ухо Ясенчик.

— А разве была амнистия? — так же тихо спросил Щенсный. — Разве ему можно вернуться с изгнания?

— Нет, но он все же выйдет к Рыдзу на глазах у всего народа, и тому придется решить: с нами он или против нас.

— Вот какие дела, — задумчиво сказал Щенсный. — Что ж, это стоит посмотреть. Поехали.

— Не пожалеешь, — заверяли его все хором. — Такая потеха бывает раз в сто лет.

— А куда ты, вообще-то, ехал? — спросил Владек. — Ты же был на Крулевецкой. Чем там кончилось?

— Чем кончилось? Ну, прежде всего должен вас поблагодарить за хлеб.

— Да что там… Обычная складчина!

— Нет, вы прекрасно знаете, что не обычная. Я вам этого повторять не буду, скажу только, что «союзы» — мы так назвали ваши караваи, — так вот «союзы» подоспели в самое время. С едой было уже худо. Но мы все же держались до тех пор, пока не прислали голендзинцев.

— Ну а тогда?

— Мы, конечно, защищались, как могли. Их потом на извозчиках в больницу увозили. Но наших побили больше. Одного парня, например, в нескольких шагах от меня, затоптали насмерть. Я кинулся его спасать, но получил прикладом по голове и в грудь. К счастью, один старик сапожник вытащил меня оттуда, когда я лежал без сознания. А то бы и меня забрали. Тридцать семь человек посадили…

Он хотел перечислить поименно, но спохватился, что здесь эти имена никому ничего не скажут. И, пробежав в памяти весь список, назвал только самых близких: Веронку и Янека.

— Веронка и Янек Баюрский сидят.

— А Магда?

Это Ясенчик спросил. Не забыл, значит, то лето в Доймах.

— Магду схватили до штурма. Она везла нам из Лодзи деньги и еще кое-что. Дело безнадежное, пять лет самое маленькое.

Жекутские молча ждали, надеясь, что он еще что-нибудь скажет об их молодежном агитаторе, но колеса поезда стучали, напевая Щенсному: «Не-льзя, не-льзя!» — а душа бунтовала и болела: почему нельзя? Разве это легко, наступить себе на горло, не сойти с ума от отчаяния, когда теряешь все сразу — друга, возлюбленную, человека, который учил и дарил радость…

— Но забастовку мы выиграли, — сказал он ребятам. — И у Грундлянда после нас тоже выиграли.

— И чего же вы добились?

Щенсный объяснил. Какой-то человек в коридоре пожал плечами.

— Столько народу загубить ради двадцати двух грошей…

— Дурак ты, — накинулся на него Владек, — тут идет борьба за жизнь, за лучшую жизнь вообще, ее завоевывают шаг за шагом! А грошами ты тоже не швыряйся, если двадцать два гроша умножить на тысячу безработных в день, знаешь сколько получится?

В разгорающийся спор вмешалась Марыся, потом Михал, того в коридоре поддержали люди из «Вици», и в этой стычке примиренческого духа с боевым Щенсный ясно увидел, что его ячейка коммунистической молодежи здесь как капля в море Стронництва людового[50].

— Зачем вы полезли на чужую свадьбу? — спросил он у Владека, когда спор затих, потому что поезд замедлил ход, народ стал готовиться к выходу, а Ясенчик исчез, сказав, что ему надо договориться с руководителями групп других районов. — Какого черта вы с ними едете?

— Чтобы себя показать. У нас такое партийное задание — показать, что не все крестьянство «зеленое»[51].

Ответ был ясен. И долговязый Владек, только что отслуживший действительную, был еще больше, чем прежде, размашист и ясен. «Светлый парень», — сказала бы Магда.

— Ясенчик знает?

— Наверное, догадывается. Однажды прямо сказал: «Ряженые вы, вот кто!» Но ничего, с ним можно… Ты не представляешь, как он изменился, как ратует за единый фронт. Это после тюрьмы, после того, как его избили полицейские.

— Еще шишку набьет — глядишь, совсем созреет.

За окном проплыли, мягко застывая, плетни, станционная уборная и навес на литых железных столбиках.

Захлопали дверцы вагонов, шум и топот вырвались из поезда, по перрону начала растекаться пестрая, застоявшаяся, жаркая толпа. Вздулась у прохода, двумя потоками обогнула здание станции, расшумелась половодьем на станционном дворе и дальше, до самых полей и виднеющейся вдали проселочной дороги.

Все районы