Заскрежетали петли пожарных ворот. Все замерли, выжидая, — что появится оттуда? Словно у пещеры дракона. Вдруг в темной глубине загрохотало, и на Жабью улицу бодро выползла черная сороконожка, ощетинившаяся колючками, с лоснящимся чешуйчатым хребтом — таково было первое впечатление.

А когда сороконожка застыла, растянувшись поперек улицы фронтом к баррикаде, люди увидели сомкнутый строй в стальных касках. Над касками, над штыками дрожал тусклый, рассеянный свет фонарей.

Сзади, где-то над Цыганкой, над Второй баррикадой, раздался отчаянный вопль. К нему присоединился топот ног, шум, крики:

— Назад, товарищи!

Потом все стихло, и именно в тот миг перед фронтом штурмовой роты грянула команда: «Ружья наперевес!» — и заиграл горн.

Голендзинцы шли, как на ученьях, ровно, размеренно, с офицером на тротуаре, отбивавшим такт «Раз-два, левой… левой!» И то, что они маршировали с таким презрением по боевому сигналу, против своих же бездомных поляков, — все это оскорбило и ошарашило на миг. Но потом руки сами потянулись к камню, палке, ведру с известью.

Щенсный, прильнув к земле, не отрывая глаз от неприятеля протянул руку за кирпичом, и вдруг почувствовал, что кто-то сует ему большущий камень. Он оглянулся, сверкнул Веронке взглядом в ответ и бросил камень в первого, кто к ним прорвался. Тот свалился от дорожной брусчатки, которую Щенсному подала сестра, а укладывала здесь, быть может, его жена со стариком умельцем!

Здесь было самое плохое место, потому что повыше, всего в нескольких шагах, стояли комитетчики. Именно на них шпики показывали голендзинцам пальцами, и те, по телам упавших, рвались заработать свои два сребреника, обещанные за каждого из них. Упали уже Янек и Свидерский, Кубяк и Ваврушко. Последний еще полз. Щенсный, работавший теперь заступом, кинулся к парнишке, но получил удар в грудь и сам упал. Однако прежде, чем по нему прошли сапоги, он увидел высоко над собой удивленный глаз часов и над каланчой — поднятую руку Веронки с камнем.

Глава двадцать четвертая

Щенсный миновал мост на сваях, польский сосновый мост через узкий в этих краях Сан и очутился в Улянове.

Поднимаясь в гору, он спросил, где живет Хвостек.

— У самого устья, — объяснили ему, — возле Нецалека.

Он пошел дальше, мимо новенькой почты, только что покрашенной в весенние цвета; через грязный рынок с запахами овощей и конюшни; за старинный костел в куще темных лип… К окраине городка, где к Сану выбегает речка Танев и сад лоцмана Нецалека.

Отсюда была видна вся плотогонная округа, клином раскинувшаяся на холме, в развилке двух рек. А если поглядеть вперед и назад, то начинало казаться, что именно здесь кончается один мир и начинается другой, будто тут проходил какой-то рубеж, какая-то граница.

За ленивым мутно-желтым Саном, если встать лицом против течения, в сторону Ярослава и Пшемысля, до самого горизонта простиралась открытая равнина, и ветер дул оттуда окраинный, малороссийский, и река, рыжеватая от песка, пахла, казалось, нефтью, добываемой на берегах Санока.

В эту пустынную распахнутую ширь впадал быстроводный, прозрачный, в зелени ивняка и деревьев Танев — речка небольшая, но будто из другого мира, где густо, шумно, лесисто. Из Звежинецкого бора, за которым раскинулся каменный город Замость и плодородные люблинские земли.

Щенсный постоял немного, любуясь этим краем, почти степным, и тем лесистым, и стал спускаться к Таневу, на берегу которого белел в глубине сада уютный домик с террасой, застекленной разноцветными стеклами.

Хвостека, как и следовало ожидать, дома не оказалось. Гнали плоты со Свитязи на Буг, но где именно они теперь, на озере или в другом месте, этого мать Хвостека сказать не могла, потому что «вышел обман с каналом пана президента».

— Он тут на днях приезжал и рассказывал, как не повезло Арону.

По ее словам, дело обстояло так:

Арон Туровер, владелец лесосклада напротив ресторана Грабовского, польстился на дешевый лес на Свитязи и закупил его, надеясь на канал, о котором много шумели и на новых картах уже отметили жирной чертой: «Канал имени президента Мосцицкого».

А что получилось?

Полесский воевода, который все это затеял на собственный страх и риск, покопав поглубже, наткнулся на гранит. Все сметы полетели к черту, ибо на то, чтобы взорвать динамитом гранитную скалу, нужны миллионы. К тому же окрестные помещики объединились и собирались требовать через суд возмещения убытков, тоже исчисляемых миллионами, за разорение рыболовных хозяйств в случае снижения уровня воды в озере.

Воевода понял, что дело дрянь. И поскорее в Варшаву, к властям: «Господа, такой прекрасный канал! Лучше Королевского! Пусть пан президент удостоит!» — Пан президент удостоил именем и фамилией, премьер-министр принял расковырянный канал и передал Министерству земледелия, пусть ковыряются дальше. Министерство послало на место понимающих людей, и те пришли к заключению, что пан воевода совершенно напрасно втравил государственную казну в строительство нового канала. Достаточно очистить от водорослей и оборудовать щитами старую, еще царских времен «канавку» — и избыток весенних вод, заливающих ежегодно окрестные деревни, будет стекать в Королевский канал.

Так от строительства отказались, и Арон остался со своим лесом на суше, да с чертой на карте, по которой ведь плоты не поведешь. Хвостек с плотогонами выкашивают заросшую «канавку» и стараются пробиться на Королевский канал, на Бечевец, как его исстари называют мужики.

— Сходите к Арону, может, он знает, где они теперь. А переночуете в крайнем случае у меня.

Арон, к которому Щенсный тотчас отправился, тоже в точности не знал, где сейчас сплавщики. Где-то на плотах. Почтовое отделение Городищ и, так адресовали письма к ним в последнее время.

— А зачем вам нужен Хвостек?

— Я хотел наняться на сплав.

— Вы? — удивился Арон. — Такой барин в плотогоны? Ну, нанять и я могу… Позвольте ваш документ.

Щенсный протянул паспорт.

— Любарт Симха, — прочитал Арон и, взглянув на него поверх съехавших очков, повторил: — Симха?

— Да, то есть Шимон.

— Что же вы… — буркнул Арон, — в плотогоны?

— Потому что я уже гнал плоты. Как раз с Хвостеком.

— Все равно. Еврей — плотогон? Такого не бывает.

В паспорте черным по белому было написано: «Вероисповедание иудейское», и Арон заговорил с ним на своем языке.

— Простите, но я по-еврейски не говорю.

— Так вы еврей или не еврей?

— Еврей, но воспитывался в польском приюте. Я, видите ли, сирота. Ну и потом, все время среди поляков, откуда мне знать язык.

— Значит, вы все время ели трефное? А шабес? Не известно даже, ели ли вы когда-нибудь чулент?

— Как же, случалось…

— Ну а «Мойде ани»[47].

— Конечно.

Он не знал, что у них