Шрифт:
Закладка:
Франка идет вперед, к морю.
Она прекрасно понимает, к чему это может привести. И мысль о конце успокаивает, согревает душу, облегчает боль.
От ледяной воды перехватит дыхание. От соли будет щипать и слепить глаза, жечь горло. Она попробует вырваться наверх, но намокшая, отяжелевшая одежда потащит ее на дно. У нее заболит грудь, ей, конечно, станет страшно, но потом холод окутает ее, потянет вглубь, обняв так, как обнимает только мать, которая несет своего ребенка в колыбель.
Да. Смерть может стать матерью.
Ей рассказывали, что тонущие перед самым концом испытывают что-то вроде странной благодати, глубокого умиротворения. Может, это именно то, что чувствовал ее отец восемь лет назад, когда утонул в море в Ливорно. Но не Джованнуцца, которую до смерти убаюкала температура. И не Иньяцино, маленькое сердечко которого внезапно остановилось. Не Джакобина, у которой не было даже возможности открыть глазки. Когда Франка думает о своих трех детях, первое, что она вспоминает, – как маленькое тельце, прижатое к ее телу, холодеет и холодеет, хотя она и пытается его отогреть.
Холод. Как много в ней холода. Он теперь навсегда останется у нее внутри.
Может, и впрямь это последняя моя надежда? – думает она, делая еще шаг вперед. Снимает шляпу, сбрасывает шаль. Они ей больше не понадобятся, говорит она себе. И прогоняет мысль, что то, что она собирается совершить, – смертный грех и что будет скандал.
Не все ли равно?
Ей даже дышать трудно. Она всего лишь хочет перестать страдать. Исчезнуть.
– Мой сын умер, когда ему было тринадцать. Утонул вместе со своим отцом. Они уплыли ловить рыбу и больше не вернулись.
Голос долетел до нее, когда морская вода уже намочила ее сапожки.
Франка оборачивается. За ней, наверху, стоит старуха в траурном одеянии и кутается в шерстяную шаль. Говорит, глядя вдаль. Маленькая, ростом с ребенка, но голос звучит сильно и ясно.
– Ваш сын?..
– Вся моя жизнь была в нем, единственный мальчик среди моих детей. Муж оставил меня с дочерьми, и мне надо было о них заботиться. Они меня только и остановили. – Женщина с трудом идет по камням. – Господь дал, Господь взял.
Франка едва сдерживает рыдания. Досадливо встряхивает головой. Как эта незнакомка с ней разговаривает? Что она себе позволяет? Дети Франки – не дети рыбака! Франка хотела было ответить, что ее никто не может понять, что вся ее жизнь и семья рушатся, но подступивший к горлу комок мешает говорить.
Старуха смотрит на нее с интересом.
– Такова судьба, – продолжает она огрубевшим от старости голосом. – От нее не уйдешь.
Франка чувствует себя обнаженной. Отводит мокрые от слез глаза. Эта незнакомка как будто поняла ее замысел и заставляет взглянуть правде в глаза. Потому что нельзя вот так взять и сбежать от ответственности.
– Девочка моя… – бормочет Франка.
Иджеа осталась в Палермо с гувернанткой и свекровью. Она представляет ее в пустынных комнатах огромной виллы. Прикрывает рот руками и на этот раз не может сдержать рыданий. И плачет. Долго. До тех пор, пока воротничок платья не становится мокрым от слез, пока она не изливает всю свою боль, которая никак не могла найти способ выйти наружу. Оплакивает себя, навсегда потерянную любовь своих детей, оплакивает то, чего не было и никогда не будет, свой брак, в который она так верила и который ее опустошил. Плачет, потому что чувствует себя именем, предметом, а не человеком.
И уходит с моря. Но всегда теперь будет слышать его призыв.
* * *
Когда несколько недель спустя Франка возвращается в Оливуццу, Палермо следит за ней с подозрением и жалостью одновременно. Наблюдает за ней, выискивает в ее лице следы горя. Город хочет знать, хочет видеть.
И она выставляет себя на всеобщее обозрение. Демонстрирует себя во всем великолепии по случаю нового приезда кайзера с супругой: надевает свои легендарные жемчуга, приглашает императорскую чету на уже законченную виллу своего деверя и фотографируется с ними у подножия великолепной лестницы, созданной Эрнесто Базиле. Принимает на «Вилле Иджеа» принца Филиппа Саксен-Кобург-Готского, в честь которого устраивает незабываемый прием. Как и в честь Вандербильтов, богатейшей семьи Америки, приплывшей в Палермо на своей яхте «Варион». Вместе с Джованной, которая не сдерживает слез, и в окружении рабочих, которые ради такого события приехали из Марсалы, участвует в открытии памятника Иньяцио Флорио – статуи в полный рост, выполненной Бенедетто Чивилетти. Присутствует при спуске на воду «Капреры», первого парохода, построенного на верфи. Вместе со всем городом отмечает возвращение домой Раффаэле Палиццоло, освобожденного кассационным судом за недостатком улик в деле о заказном убийстве Эмануэле Нотарбартоло. И по случаю большого праздника святой Розалии превращает корабль Итальянской судоходной компании в настоящий плавучий сад, с которого гости наблюдают за фейерверком.
Ни одного провала, ни одного неосторожного слова, ни намека на боль, которая выжгла ей душу. Разве что лучезарный взгляд ее глаз теперь стал отчужденным.
Как будто больше ничто ее не трогает. Как будто она и в самом деле утонула.
Ландыши
Май 1906 – июнь 1911
Сначала подумай, чтобы потом не каяться.
Третий кабинет Джолитти начал свою работу 29 мая 1906 года и ушел в отставку 11 декабря 1909 года. Первым делом «долгое правительство», как его потом назовут, провело реформы в социальной сфере. Еще раньше, в 1902 году, был принят закон Каркано (запрет на использование труда несовершеннолетних младше двенадцати лет, сокращение рабочего дня до двенадцати часов для женщин, учреждение декретного отпуска). В 1904 году вводится обязательное страхование рабочих от несчастных случаев на производстве, а в 1907 году женщинам запрещается работать в ночное время и предоставляется право на «отдых не менее 24 часов подряд каждую неделю» всем работникам. Позже, в 1910 году, учреждается «материнская касса». Увеличение свобод привело к созданию 29 сентября 1906 года Всеобщей конфедерации труда, насчитывающей двести пятьдесят тысяч членов, а 5 мая 1910 года – Всеобщей конфедерации промышленности.
С целью развития экономики Джолитти принимает ряд мер: национализирует железные дороги (15 июня 1905 года) и частично телефонную связь (1907 год). Но самые заметные результаты дает «большой пересчет» доходов (1906 год), проведенный министром финансов Луиджи Луццатти, международным банковским консорциумом и Банком Италии (в лице его генерального директора Бональдо Стрингера): 4 % чистой прибыли по облигациям государственного займа (доходящей приблизительно до 8 миллиардов лир, то есть свыше 32 миллиардов евро) были понижены до 3,75 % (1 июля 1907 года)
