Шрифт:
Закладка:
По возвращении слуга, опустив глаза, подает ей нераспечатанный конверт.
– Мне передали, что… синьор Флорио ушел… с графиней кататься на лодке.
Франка берет конверт, прощается с молодым человеком кивком головы. Оставшись одна, бросает записку в горящий камин.
День замкнулся в себе, идя навстречу вечерней мгле. Золотой октябрьский свет согревает стены и терракотовые кирпичи Венеции, прежде чем их поглотит ночной туман, поднимающийся от вод каналов. Франка ходит по комнате под взволнованными взглядами матери и Маруццы. Чтобы отвлечь ее, они обсуждают реакцию публики на ее портрет: Больдини выставил его в Венеции на Биеннале, надеясь на благожелательный прием, однако встретил жесткую критику. Франка пожимает плечами, мол, ей этот портрет все еще нравится. Она умалчивает, что ей нравится образ самой себя, навсегда запечатленный на этой картине, – красивой, обольстительной, уверенной в себе женщины. Когда она чувствовала себя такой в последний раз?
Позже Франка прощается с матерью и Маруццей. С ней все будет хорошо, заверяет она. Да, она ляжет спать, непременно.
Только вот…
Потолок роскошного номера в «Даниэли» с веселыми ангелочками-путти в голубом небе вызывает у нее раздражение. Свет, проникающий из окон, превращает эти фигурки в маленьких чертят, которые смеются над ее наивностью и слабостью. Потому что именно такой она стала, такой она себя чувствует. Хрупкой.
А ночью во всей своей пронзительной ясности к ней приходят тяжелые мысли, и ей приходится взглянуть правде в лицо и признать, что жизнь ее пошла не тем путем, что она совершила слишком много ошибок. Брак с ненадежным мужчиной, по сути, с мальчишкой, не желающим взрослеть. Чрезмерный интерес к светской жизни – к одежде, драгоценностям, сплетням, путешествиям – увлек ее настолько, что она забыла о том, что действительно важно. Время, украденное у детей праздниками и приемами, наивная мысль о том, что у нее в распоряжении еще все дни и годы, чтобы посвятить их семье. Но время истекло, а тех детей больше нет. И чувство вины ложится камнем на сердце.
Она надеялась, что ее сильная любовь проникнет в душу Иньяцио и воцарится в ней. Она полагала, что дети в надежных руках нянь и гувернанток и не особенно нуждаются в ней. И потом, она была занята – бог мой! – исполнением светских обязанностей, ведь быть донной Франкой Флорио – это своего рода работа! Однако этих доводов мало для отпущения грехов, в котором нуждается ее душа. Сколько же ложных оправданий придумывает человек, чтобы облегчить сердце, думает она сейчас, и угрызения совести комом подступают к горлу. А иначе его раздавило бы насмерть.
Она сцепляет руки на животе, и слезы подступают к глазам. С тобой я не повторю тех же ошибок, обещает она ребенку, который шевелится внутри нее.
– Я буду всегда рядом, – шепчет она ему.
Так она и засыпает, свернувшись калачиком на кровати, в ожидании. Поворот ключа в замочной скважине вырывает ее из сна. Франка бросает взгляд на часы на прикроватном столике: три.
Иньяцио осторожно проходит по комнате, оставляя за собой шлейф аромата ирисов.
Франка включает свет.
– Хорошо покатался на лодке? – Глаза Франки сужаются, режут лезвием. – Не сомневаюсь. С графиней Морозини сложно заскучать. Об этом все говорят.
Иньяцио, который возится с золотыми запонками, аж подскакивает. Одна запонка падает на пол, он наклоняется за ней, проклиная сплетников, которые не могут держать язык за зубами. Он-то надеялся оттянуть неизбежную ссору на утро. И уже заприметил в витрине ювелирного дома «Миссиалья» прекрасную подвеску с изумрудом…
– Люди несут всякий вздор, Франка, дорогая. Я еще утром хотел тебе рассказать, но не было смысла, ты так нервничала… Согласен, графиня Морозини очень красивая, да, и с кем только не знакома в Венеции. Куда не пойдешь, везде она. Сегодня она предложила нам свою лодку – покататься в лагуне. – Иньяцио подворачивает рукава рубашки, садится рядом с ней на кровать, нежно прикасается к ее лицу. – Я привез тебя сюда, чтобы ты немного успокоилась. Неужели ты правда думаешь, что я настолько бесчувственный, чтобы так поступать с тобой?
Франка отстраняется, скривив лицо.
– Будь добр, пойди помойся. На тебе остался ее запах. – И, уперевшись рукой в грудь, отталкивает его.
Иньяцио не выносит, когда его загоняют в ловушку. Он хватает Франку за запястье, заставляет посмотреть на него.
– Хватит! Мне что, нельзя немного развлечься? Я должен встречаться только с мужчинами?
Франка больше не может сдержать слез.
– Ты! – она снова толкает его в грудь. – Тебе не важно, как я себя чувствую! – кричит она. – Мы потеряли двоих детей, я беременна, а ты только и делаешь, что… что…
Он хватает ее за руки, встряхивает.
– Что ты такое говоришь? Любимая моя, прошу тебя…
– Ты никогда не изменишься, да? Это выше твоих сил. Ты всегда ото всюду бежишь. От ответственности, от страха, даже от меня, потому что не умеешь переносить боль, да? Ты трус…
– Как ты смеешь? – Иньяцио обескуражен.
Франка права. Слова жены бьют в самое больное место, прямиком попадают в ту серую часть души, куда он боится заглядывать. И к чувству досады на самого себя примешивается чувство вины, потому что, черт побери, так оно и есть.
– Да, ты – трус, – повторяет вполголоса Франка.
Это констатация факта, не допускающая возражений.
Иньяцио вскакивает, отходит. Желудок жжет, быть может, из-за слишком большого количества выпитого шампанского, а может, из-за ее слов, которые режут его на части. Он старается не заглядывать в этот уголок своей совести. А если случается, то у него наготове навязшее в зубах вечное оправдание: он мужчина, физическое влечение – естественно, а его жена никогда ни в чем не нуждалась, и при всем при том он всегда к ней внимателен… ну, почти всегда. К тому же так поступают все, почему он должен вести себя иначе? Сукины дети! За что они так со мной? Не понимают разве, что могут навредить ребенку? Безголовые!
Франка плачет навзрыд.
– Знаешь, какой я себя чувствую? Униженной! Забытой и брошенной, потому что я ношу твоего ребенка! – кричит она, стиснув простыню. Потом с трудом поднимается с кровати, подходит к нему, тогда как он, распахнув руки, хочет успокоить ее, обнять.
– Забудь эту женщину! – с глазами, полными гнева, Франка тычет в него пальцем. – Ее и других, если они есть, и прекрати устраивать спектакли! Я больше ничего не хочу о ней слышать. Обещай мне, Иньяцио. Обещай это мне и своему ребенку!
Внезапно Иньяцио пугается: никогда еще он не видел Франку в таком бешенстве во время ссоры, – и опасается за ее
