имелось, и теперь, когда «Опера» закрылась, я, пребывая в прекрасном настроении, позвал почти всех к себе в гости, у меня еще оставались запасы купленной в аэропорту выпивки. Я пригласил Гейра, его друга, двух девушек и шестерых африканцев. С этими шестерыми я знаком не был, однако в «Опере» мы разговорились, и я подумал, что знакомых норвежцев у них, наверное, мало, возможно, они толком еще не привыкли к местной жизни, поэтому им я тоже предложил поехать ко мне – пить и болтать дальше. Тот, с кем я разговаривал, кивнул и улыбнулся. Однако сидя той теплой светлой ночью в такси, я думал не о них, а о блондинке, и она, расположившись на сиденье с противоположной стороны, наверное, тоже думала обо мне, потому что, когда мы приехали, я оплатил все три такси и мы уселись пить, – в «Опере» наша компания выглядела маленький, но в мою квартиру еле уместилась, сюда вообще хоть когда-нибудь набивалось одиннадцать человек? – девушка посмотрела на меня и принялась расспрашивать, чем я занимаюсь, как живу и что думаю о факультете и о них.

– О вас?

– Ну да. Просто ты с виду такой высокомерный.

– Я? Высокомерный?

– Ну да. Ты же еще Данте занимался и учился в Академии писательского мастерства. И кое-что соображаешь.

– Соображаю? Я же ничего не знаю.

Она рассмеялась, я тоже, мы пошли на кухню, девушка прислонилась к стене, я оперся на разделочный стол, мы болтали дальше, но слов я почти не слышал, а потом просто взял, наклонился и поцеловал ее. Подошел к ней, обнял ее, прижал ее к себе, мягкую, податливую и сговорчивую. Шепотом предложил ей пойти в соседнюю комнату. Там жил Юне, однако сейчас он уехал в Ставангер, и мы опустились на его огромный водяной матрас. О, какая же она была чудесная. Я навалился на нее сверху, она обхватила меня руками, но тут я уловил сзади какое-то движение и обернулся.

На пороге стоял один из африканцев. Он смотрел на нас.

– Выйди, – сказал ему я, – мы хотим побыть наедине.

Он не двинулся с места.

– Не стой тут, ты же понимаешь, – сказал я. – Will you please leave the room?[25]

Он не двинулся с места.

– Да не обращай внимания, – сказала девушка, – иди сюда.

Я послушался, и скоро все закончилось. Перевернувшись на спину, я увидел, как африканец выходит из комнаты.

– Быстро мы, – сказала она.

С издевкой?

Нет, она улыбнулась и погладила меня по щеке.

– Давно мне этого хотелось, – сказала она, – жаль, что быстро. Но мне пора. Уже поздно. Увидимся.

Она ушла, я заснул, а когда проснулся, в голове стучала боль, а в квартире никого не было. Исчезли две бутылки с выпивкой, а с ними и бумажник, который я оставил на полке для шляп.

В нем были все мои деньги.

Я сел и закрыл руками лицо.

Зачем я все это сделал?

Зачем? Зачем? Зачем?

* * *

Чувство вины не имело дна. Стыд сжигал меня с момента, как я просыпался, и пока вновь не засыпал. Мысль о содеянном не покидала меня. Она прилепилась ко мне намертво.

Вот что действительно ужасно. Когда чувства раздирают тебя на куски. И я сам виноват, сам это натворил.

Почему, почему, почему?

Мне же не хотелось. Мне хотелось вести тихую, спокойную и мирную жизнь с Гунвор, и все, ничего сложного, с этим любой справится. Гунвор – изменяет ли она мне? Делала ли она что-либо подобное?

Нет, разумеется, нет.

А приходили ли ей когда-нибудь в голову подобные мысли?

Нет, разумеется, нет.

Она честная, прямая, искренняя, добрая и хорошая.

Нельзя, чтобы она узнала.

Блондинка говорила, что летом собирается работать в отеле в Хардангере, и на следующий день я позвонил туда и попросил соединить с ней. Я боялся этого разговора, унизительного и недостойного, но неизбежного, деваться мне было некуда. Услышав мой голос, девушка обрадовалась.

– Привет! – сказала она. – Рада слышать!

– Я вот зачем звоню, – начал я, – у меня есть девушка. И знать о том, что произошло, ей нельзя. Обещаешь, что никому не скажешь? Что все останется между нами?

Она помолчала.

– Конечно, – сказала она наконец, – ты мне звонишь это сказать?

– Да.

– Ладно.

– Ладно?

– Пока.

– Пока.

* * *

Прошло много часов, прежде чем я позвонил Гунвор – мне хотелось, чтобы случившееся по возможности не омрачало наше общение.

Разумеется, она обрадовалась. Разумеется, она по мне скучала. Разумеется, с нетерпением ждала встречи со мной.

Я знал, что недостоин ее. И все же изворачивался. Я врал, и мы отдалялись друг от друга, хотя она этого и не понимала. Я ненавидел себя, мне следовало порвать с ней, не ради себя, а ради нее, она заслуживает лучшей участи.

Почему же я этого не сделал?

Я почти решился и все же не смог.

На следующее утро я сел в автобус и поехал в Саннвикен, находя в этом утешение – даже в больничном запахе, даже в неутешительном зрелище, которое представляли собой эти люди, сданные сюда на хранение, было утешение. В этом жизнь, и в том, что я делаю, тоже жизнь. Мне от нее не увильнуть, мне придется ее принять. Что сделано, то сделано. Сейчас я раздавлен, и это будет продолжаться несколько недель, однако время все сглаживает, даже самое ужасное, образуя прослойку, минута за минутой, час за часом, день за днем, месяц за месяцем, и оно такое огромное, что события в конце концов растворяются и исчезают. Они никуда не деваются, но от них тебя отделяет время, минуты, часы, дни и месяцы, так что события больше не ощущаются. А важны как раз ощущения, а не мысли или воспоминания. Я медленно освобождался, все время цепляясь за мысль, спасительную мысль: если Гунвор не знает, то ничего не было.

Ничего и не было – она вернулась, и сперва во мне всколыхнулся стыд, я лжец и изменник, плохой и злой человек, несколько недель, когда она была рядом, я ни о чем другом и не думал, а потом все утихло, превратившись в неотступное, но усмиряемое ощущение где-то на границе сознания.

От ее улыбки мне делалось больно; когда она говорила, что любит меня и что я лучшее, что с ней случилось, – мне делалось больно. А потом боль прекратилась.

* * *

Мы с Эспеном чуток поискали квартиру, посмотрели парочку, ни одна не понравилась, и в итоге мы разъехались – Эспен снял квартиру за городом, я въехал в коллективное жилье в Нёстете, где прежде жил Асбьорн.

Однажды мне пришло