– Нет, – срывающимся голосом сказал он. – Нет, ни в малейшей степени. Я ужасно с тобой обращался, я тебя не заслуживал, и к тому времени, когда я это понял, я уже не мог ничего исправить, – ровно и мрачно заговорил он, и голос его сочился, сочился, сочился глубочайшим сожалением. – Когда я встретил тебя…

– Не надо, – сказала я.

– Я просто хочу, чтобы ты знала…

Я поднесла руку к его рту:

– Замолчи.

Он уставился на меня.

– Мне все равно, – сказала я, пытаясь заставить себя поверить, что это правда. – Другая женщина, разделявшая мою душу со мной, вышла замуж за другого мужчину, разделявшего твою душу – с тобой. – Я убрала руку от его рта. – Разве ты по-прежнему Атрин Кандор?

Он рассмеялся:

– Нет.

– И я не она. Как я могла быть ею? Да и кем она была? Принцессой? Какой-то дочерью герцога?

– Нет, – сказал он. – Нет. Она была никем. – Он поморщился. – Я имею в виду, простой музыкантшей. Играла на арфе… – Его глаза расширились: – О боги! Мне нравится определенный типаж.

– Видишь ли, если тебе нравится определенный, то я под него не подхожу. Вместо игры на инструментах я умею лишь убивать. Я даже не знаю, как петь. Я, конечно, люблю танцевать и наряжаться на вечеринки, но все же не так сильно, как побеждать. Я не подхожу на роль жены для мужчины, хотя и не могу обещать, что у меня никогда не будет мужа, или жены, или обоих. Вряд ли я ограничусь кем-то одним.

Он ошеломленно посмотрел на меня, но особо расстроенным не казался:

– Ты выйдешь за меня?

– Учитывая нашу предысторию, не думаю, что нам следует задавать этот вопрос, пока мы не узнаем друг друга намного лучше. Спорю, что ты понятия не имел, каков был любимый цвет твоей жены, какую еду она предпочитала или какие личные цели она хранила в своем сердце. Сомневаюсь, что замужество ограничило ее жизненные амбиции[210].

Тераэт притянул меня в свои объятия:

– Все это очень верно, но я по-прежнему думаю, что ты потрясающая.

– Это хорошее начало. – Я прижалась к нему и стала ждать.

Он тоже ждал.

Я прошептала ему на ухо:

– Сейчас самое время спросить меня, какие цели я храню в своем сердце.

– Ох! Э… Я… – Он не выпустил меня из объятий, но неловкость вернулась.

Я откинулась назад, чтобы посмотреть на него:

– Давай начнем с чего-нибудь легкого. Мой любимый цвет – бирюзовый.

Он приподнял бровь:

– Бирюзовый? Правда?

– Цвет летнего безоблачного неба. Правда. А теперь скажи, какой цвет ты любишь?

– Если я скажу «красный», ты подумаешь, что я тебе льщу.

– Нет, если это правда.

– Это правда. – Тераэт устремил взгляд куда-то вдаль. – Вот этот красный, переходящий в малиновый, который возникает, когда для глазурирования фарфора используется медь. Его очень трудно создать специально. Многие используют медь для создания зеленой глазури. Но если знать, что делать, можно создать красный цвет и придать ему любой оттенок – от хорвешского песчаника до самой свежей артериальной крови. Мой отец раньше… – Он замолчал. – Я имею в виду моего отца в прошлой жизни. Не в этой. В этой я не знаю своего настоящего отца.

– Я начинаю думать, что помнить свои прошлые жизни – не такое уж преимущество.

– Ну, не совсем. Но впоследствии… – Он кисло и самоуничижительно усмехнулся: – Рано или поздно все благословения становятся проклятьями.

– Именно. – Я наклонилась к нему и…

Ну…

Скажем так, мы приступили к «более близкому знакомству», и пусть это останется нашей тайной[211].

На следующее утро я проснулась в хорошем настроении.

Примерно на две секунды.

И я даже не могла винить в своем плохом настроении Йор за то, что я проснулась на его землях. Однако я могла винить странную, склонившуюся над моей кроватью женщину.

Она была очень стара. Но не той приятной, грациозной старостью, которая есть у Дорны и которая дарует приятный облик любимой бабушки с теплыми глазами и милыми улыбками[212]. Эта же старуха выглядела так, будто она представляла опасность для любого ребенка. У нее была морщинистая кожа, как у ящерицы, если, конечно, существуют ящерицы-альбиносы с водянистыми карими глазами. При взгляде на ее волосы невольно вспоминались сплетенные крысиные хвосты и перепутанные шнурки.

От ее усмешки у меня по коже побежали мурашки.

– Я приготовила тебе завтрак, дорогая. – Она поставила на прикроватную тумбочку блюдо с овсянкой, яблоками, обжаренным хлебом и тушеным мясом.

Я уже потянулась за хлебом, но в этот момент в комнату вошла Сенера. Бросив всего лишь один взгляд на старуху, она рявкнула:

– Не ешь ничего, что она тебе дает! – и резко перевернула поднос, разбрызгав тушеное мясо и овсянку по всему полу.

Я заморгала, а старуха огрызнулась:

– Сука! Я пыталась быть милой!

Сенера дала ей пощечину.

– Эй, подожди…

– Чье мясо ты использовала, Вирга? Котенка? Щенка? Или, может, младенца, оставленного местной женщиной на морозе?[213]

Я перестала протестовать и замерла, охваченная ужасом. Но еще больший ужас я испытала, увидев радостное выражение, которое появилось на лице старухи.

– О, ты портишь все мои игры. Прошлой ночью я нашла мертворожденного жеребенка.

Я отодвинулась от нее, борясь с подкатывающей к горлу тошнотой.

– Проклятье, Вирга! Сколько раз нам еще говорить, чтоб ты все это прекратила?

– Вечно! – прорычала старуха. – Не мешай мне веселиться!

Сенера поморщилась:

– Давай, Джанель. Мы все равно уходим. Вирга, убери это все!

– Я не твоя служанка! – отрезала старуха. – Сама уберешь! – Стоило мне встать, и она вновь обернулась ко мне: – Я знаю тебя. И в далекие времена я знала и твою мать. Она была шлюхой. Ты тоже шлюха?

– Во имя Восьми! Что же произошло, отчего ты стала таким отвратительным созданием? – И, уже произнеся эти слова, я вспомнила, где ее видела. Она поддерживала огонь на банкете. Это была та самая старуха, чья ненависть была так же остра, как копье.

Она захохотала:

– Ха-ха-ха! О, вот так история! Лучший вопрос, который кто-либо задавал мне за последние годы. – Она указала на меня костлявым пальцем: – Приходи ко мне как-нибудь, и я тебе все покажу!

– Вирга, не смей! – рявкнула Сенера и вновь потянула меня за рубашку: – Пошли. Давай уйдем, пока я не сделала чего-нибудь такого, о чем потом пожалею. Вирга – одна из любимиц герцога по причинам, которые от меня ускользают.

Старая карга оскалила зубы. Ни один не пропал – напротив, казалось, у нее их было слишком много, и все – острые.

– Ему нравится, что я умею делать