Шрифт:
Закладка:
— Не бойся, — сказал Лупоглазый. — Я не расскажу на Мануэль-стрит, что Руби Ламар стряпает еще для болвана и дурачка.
— Сволочь, — сказала женщина. — Сволочь.
II
Когда женщина вошла с блюдом мяса в столовую, Лупоглазый, тот человек, что принес кувшин, и незнакомец уже сидели за столом из трех неструганых, приколоченных к козлам досок. Стоящая на столе лампа осветила угрюмое, нестарое лицо женщины; глаза ее глядели холодно. Бенбоу, наблюдая за ней, не заметил единственного взгляда, который она бросила на него, ставя блюдо, потом чуть постояла с тем непроницаемым видом, какой появляется у женщин, когда они напоследок оглядывают стол, отошла, нагнулась над открытым ящиком в углу, достала оттуда еще тарелку, вилку, ножик и каким-то резким, однако неторопливым завершающим движением положила перед Бенбоу, ее рукав легко скользнул по его плечу.
Тут вошел Гудвин, одетый в застиранный комбинезон. Нижняя часть его худощавого обветренного лица обросла черной щетиной, волосы на висках поседели. Он вел за руку старика с длинной белой бородой, покрытой возле рта пятнами. Бенбоу видел, как Гудвин усаживал его на стул, старик сел послушно, с тем робким и жалким рвением человека, у которого осталось в жизни лишь одно удовольствие и который связан с миром лишь одним чувством, потому что глух и слеп: на мясистом розовом лице этого коротышки с лысым черепом виднелись, словно два сгустка мокроты, пораженные катарактой глаза. Бенбоу видел, как он достал из кармана грязную тряпку, сплюнул в нее уже почти бесцветный комок табачной жвачки, свернул и сунул опять в карман. Женщина положила ему на тарелку еды. Остальные уже ели, молча, неторопливо, но старик сидел, склонясь над тарелкой, борода его чуть подрагивала. Неуверенной, дрожащей рукой он нащупал тарелку, отыскал небольшой кусочек мяса и сосал его, пока женщина, подойдя, не ударила его по руке. Тогда он положил мясо, и Бенбоу видел, как она резала ему еду: мясо, хлеб и все остальное, а затем полила соусом. Бенбоу отвернулся. Когда все было съедено, Гудвин снова увел старика. Бенбоу видел, как они вышли в дверь, и слышал их шаги в коридоре.
Мужчины вернулись на веранду. Женщина убрала со стола и отнесла посуду на кухню. Поставив ее на кухонный стол, подошла к ящику за печью, постояла над ним. Потом вернулась к столу, положила себе на тарелку еды, поела, прикурила от лампы сигарету, вымыла посуду и убрала. Покончив с этим, вышла в коридор. На веранду она не показывалась. Прислушивалась, стоя в дверях, к тому, о чем они говорят, о чем говорит незнакомец, и к глухому, негромкому стуку переходящего из рук в руки кувшина. «Дурачок, — сказала женщина. Чего он хочет…». Прислушалась к голосу незнакомца: какой-то странный, торопливый голос человека, которому позволялось много говорить и мало чего другого.
— Пить, во всяком случае, — нет, — сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. — Ему лучше бы находиться там, где домашние смогут о нем позаботиться.
Она прислушалась к его словам.
— Из своего окна я видел виноградную беседку, а зимой еще и гамак. Вот почему мы знаем, что природа — «она»; благодаря этому сговору между женской плотью и женским временем года. Каждой весной я вновь и вновь наблюдал брожение старых дрожжей, скрывающее гамак, заключенное в зелени предвестие беспокойства. Вот что такое цветущие лозы. Ничего особенного: неистово и мягко распускаются не столько цветы, сколько листья, все плотнее и плотнее укрывающие гамак до тех пор, пока в конце мая и сам голос ее — Маленькой Белл — не уподоблялся шороху диких лоз. Она никогда не говорила: «Хорес, это Луис, или Пол, или кто-то там еще», а «Это всего-навсего Хорес». Всего-навсего — понимаете; сумерки, белеет ее платьице, и сами они — воплощенная скромность, хотя обоим не терпится остаться вдвоем. А я не мог бы относиться к ней бережнее, даже будь она мне родной дочерью.
И вот сегодня утром — нет, четыре дня назад; из колледжа она вернулась в четверг, а сегодня вторник — я сказал: «Голубка, если ты познакомилась с ним в поезде, он, видимо, служит в железнодорожной компании. Отнимать его у компании нельзя: это так же противозаконно, как снимать изоляторы с телефонных столбов».
— Он ничем не хуже тебя. Он учится в Тьюлейне[65].
— Голубка, но в поезде… — сказал я.
— Кое с кем я знакомилась и в худших местах.
— Знаю, — ответил я. — И я тоже. Но знаешь, не приводи их домой. Перешагни и ступай дальше. Не марай туфель.
Мы сидели в гостиной; перед самым обедом; только я и она. Белл ушла в город.
— А тебе-то что до моих гостей. Ты же не отец мне. Ты всего-навсего… всего-навсего…
— Кто? — спросил я. — Всего-навсего кто?
— Ну, донеси матери! Донеси! Чего еще ждать от тебя? Донеси!
— Голубка, но в поезде, — сказал я. — Приди он к тебе в гостиничный номер, я бы его убил. Но в поезде — мне это противно. Давай прогоним его и начнем все сначала.
— Ты только и годен говорить о знакомствах в поезде! Только на это и годен! Ничтожество! Креветка!
— Ненормальный, — сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. Незнакомец продолжал заплетающимся языком быстро и многословно:
— Потом она заговорила: «Нет! Нет!», и я обнял ее, а она прижалась ко мне. «Я не хотела! Хорес! Хорес!». И я ощутил запах сорванных цветов, тонкий запах мертвых цветов и слез, а потом увидел в зеркале ее лицо. Позади нее висело зеркало, другое — позади меня, и она разглядывала себя в том, что было позади меня, забыв о другом, где я видел ее лицо, видел, как она с чистейшим лицемерием созерцает мой затылок. Вот почему природа — «она», а Прогресс — «он»; природа создала виноградные беседки, а Прогресс изобрел зеркало.
— Ненормальный, — произнесла женщина, стоя в дверях и слушая.
— Но это еще не все. Я думал, меня расстроила весна или то, что мне сорок три года. Думал, может, все было б хорошо, будь у меня холмик, чтобы немного полежать на нем… Там же земля плоская, богатая, тучная, кажется даже, будто одни лишь ветра порождают из нее деньги. Кажется, никого б не удивило известие, что листья деревьев можно сдавать в банк за наличные. Дельта. Ни единого холмика на пять тысяч
