По всей сжигаемой и испепеляемой территории — от Инкермана и Балаклавы — дрались, собирались в отъезд, надеялись и перевязывали раны люди, потерявшие обычное чувство опасности. Если оно вдруг пробуждалось, так потому, что там или здесь к опасностям, ставшим уже привычными, внезапно прибавлялось еще что-нибудь: упала рядом бомба замедленного действия, появилась угроза не поспеть в Камышовую бухту к приходу корабля, хотя и есть право на эвакуацию.

Немецкие батареи приближались с каждым часом и покрывали огнем все новые и новые площади. Тот, кто в эти дни ступал на каменистую севастопольскую землю, уже был героем.

Прямо с корабля сибиряки пошли в бой.

Едва скатили по трапу на баржу и с баржи на берег последнюю пушку, началась посадка.

Порядок посадки обычно устанавливался такой: впереди несли раненых на носилках. Однако не для всех тяжелораненых хватало носилок, и нередко можно было видеть, как двое раненых тащили третьего, который совсем не мог передвигаться.

Бойцы, расставленные от берега до корабля, передавали раненых из рук в руки; на борту распоряжались Визе и комиссар корабля. Здесь, у трапов, по которым беспрерывно густым валом валила толпа, они хорошо понимали один другого, и не было случая, чтобы раз навсегда заведенный порядок почему-либо нарушался. Быстро и разумно заполнялись кубрики, размещались люди на полубаке.

Первым словом, какое произносили севастопольцы, ступив на корабль, было — вода. «Воды!.. Воды!.. Воды!..» Но и на борту не сразу можно было добраться в этой толпе до воды, чаще приходилось отвечать, что все устроится после погрузки.

— Потерпи, друг, вот погрузимся — все будет.

Думаю, нелегко было разобраться в этой буре впечатлений нашему пассажиру. Ближние вспышки пламени то и дело озаряли его лицо, он, казалось, оцепенел при виде происходящего перед ним, смотрел, сведя брови, упорно и строго. Сначала было не до него. Я считал, что Петров в Севастополе сойдет, мне показалось, что он и сам лишь выжидает для этого удобный момент. И в самом деле, как только немножко успокоилось, он зашевелился. Только теперь мог выйти на мостик к своему другу Усышкин, который, кстати сказать, был моложе его лет на десять. Усышкин сразу взял быка за рога:

— Как думаете действовать? Собираетесь сойти, что ли?

— Признаться, затрудняюсь.

— Я бы на вашем месте поговорил с Ершовым. И думаю, сходить бессмысленно. Только затеряетесь.

— Знаете, — не отвечая на вопрос, сказал Евгений Петров, — здесь война «в настоящем ее выражении»… Кажется, так писал Толстой… Все, что писали о Севастополе до сих пор, — это какой-то писк, лепет. Но я и сам не знаю, как об этом написать… Несчастный, роковой город, весь на костях! Какое злодейство!.. А сойти или не сойти — это по обстоятельствам. Видите ли, мне нужно срочно корреспондировать… Сойти — куда? В этот ад? Может, вы и правы: надо бы поговорить с Ершовым. Где он?

— В кают-компании, ужинает, — проговорил Либман.

Этот ответ как будто озадачил Петрова. Мне и самому стало как-то неловко за Ершова, и я решил занять гостя.

— Вы прежде бывали в Севастополе? — спросил я.

— Не раз. И все-таки я плохо разбираюсь сейчас в географии, — усмехнувшись, сказал Петров. — Скажите — город в этой стороне?

— Да.

— Город здесь. Северная сторона там, — рассуждал вслух мой собеседник. — Там Балаклава…

— Нет, Балаклава сюда. Вот по направлению к этому большому пожару.

— В Северную бухту корабли уже не входят?

— Ни в Северную, ни в Южную.

— Противопоказано, — ввернул словечко Усышкин.

— Ди… дико все это, — вдруг, заикаясь, выговорил его друг, — очень странно!

— Да, непривычно.

— Необратимо, — опять ввернул Усышкин.

Либман при этом разговоре был тут же, все это слышал, но на этот раз угрюмо молчал.

— Но, знаете, — опять заговорил Петров, — я был на Севере, на Карельском фронте, на Западном. И не знал бы войны, если бы не побывал здесь с вами. У меня самого в голове сейчас пожар. Скажите: как вы думаете, — обратился он к Усышкину, — подберут людей с эсминца?

— Ну, на этот счет больше может сказать Вешнев. Он держит связь со штабом. Донесение командир давал?

Я отвечал то, что знал по этому поводу: там, на месте, должны быть подводные лодки.

— Давно командует Ершов «Скифом»? — поинтересовался наш гость и тут же добавил: — Характер!

— И здесь, по вопросу о Ершове, у нас специалист Вешнев. У Вешнева к Ершову замечается повышенный интерес, он вам даст все справки… Хотя, кажется, в характере Ершова не разобрался и до сих пор.

— Характер на войне понимается и просто и сложно, — с горячностью, как будто только и ждал, чтобы Усышкин коснулся этой темы, заговорил Петров. — Человека назвали ослом. Он улыбнулся и отошел в сторону. Это — характер. А когда в человека стреляют, он прячется, или когда боец бросается с гранатами под танк — это не объясняет его характера. Тут может быть все: и страх, и состояние аффекта, и ясное сознание долга, геройство. Вам и повезло и нет: перед вами люди всегда в действии, а характер объясняется через его оттенки, на войне проявление чувств слишком резкое и прямое, такие же резкие поступки. Вот, скажите: что это — характер? «Где командир?» — «В кают-компании, ужинает». Почему он пошел, а вы не пошли ужинать?

— Кто?

— Ну, хотя бы вы же сами, товарищ…

— Либман, — подсказал Либман.

— Да, да, вы сами, товарищ Либман, или вот товарищ Вешнев. Какая это черта характера? А вот это — характер?

И он показал на сходни, по которым проталкивалась в толпе какая-то женщина, не слыша ни толчков, ни голоса толпы, держа на руках девочку лет пяти, то прижимая ее к плечу, то снова как бы протягивая ее кому-то, как бы вверяя ребенка. Женщина покачивалась, но шаг за шагом упорно продвигалась вперед.

— Уверен, — закончил свою мысль Евгений Петров, — уверен, что эта женщина еще вчера робела перед управдомом, а тут не сробеет, девочку донесет. И все-таки — как думаете, это проявление ее характера?

— У нее вид безумной, — сказал Усышкин.

В это время подошел вестовой кают-компании с приглашением от капитана третьего ранга «товарищу корреспонденту»: Ершов приглашал гостя к ужину.

Минуту помешкав, как бы что-то взвешивая, наш гость извинился перед нами и со словами: «Надо пойти поговорить» — пошел за вестовым, пробираясь по скользкой палубе среди все более густеющей толпы.

И, еще раз оглянувшись на зарево, закричал нам:

— Кстати, вспомните, что писал о храбрости Толстой… Помните Тушина? Капитана Хлопова?

Провожая взглядом гостя, я увидел у сходней Батюшкова. Он с особенным вниманием всматривался в толпу раненых. Это его внимание я хорошо понимал: несомненно, Павлуша высматривал свою жену