– Ему там будет ужасно.

– Будем надеяться, что до этого не дойдет. Не должно. Я свяжусь с Гоутли. А вы тем временем подумайте, кто мог бы засвидетельствовать необоснованно грубое, агрессивное поведение вашего мужа. Прислуга? Надо еще с врачами связаться. Ваши знакомые?

– Их в тот момент не было. Они видели меня вскоре после этого.

– Показания с чужих слов недопустимы.

– Не получат они Лео!

В полумраке церкви Святого Симеона сидит Дэниел. Ярко-оранжевый свет улицы проходит через пестрые оконные витражи и на камне блестит причудливыми оттенками, меняющимися всякий раз, когда по улице проезжает машина. Он сидит у колонны в викторианском стиле, смотрит на выцветшие репродукции «Снятия с креста» Рубенса и «Мертвого Христа в гробу» Гольбейна, развешенные каноником Холли над алтарем. Сегодня 28 октября, и Дэниел хочет вознести благодарение за то, что с одним злом покончено, поразмышлять над этим. Сегодня палата общин в ходе свободного голосования приняла законопроект «Об отмене смертной казни». Он сидит – в незримом присутствии того, что обитает в этих темных камнях, – и думает о том, от чего наконец-то решено избавиться, об омерзительной жестокости, издревле обставляемой как пышное действо. Всю жизнь, с тех пор как он впервые осознал боль смерти, он не то чтобы отождествлял себя со страдальцами. Он представлял себе, как мужчина или женщина на скамье подсудимых видит черную шапочку судьи, слышит оглашение приговора, вынуждена делать то, что положено живым, возвращаться в камеру, есть, говорить, испражняться, дышать, – как человек, безусловно, уже мертвый, как человек, существование которого заключается в осознании того, что через десять дней, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один день, десять часов, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, десять минут, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один – придут с мешком и веревками, и до виселицы и люка идут уже ноги мертвеца. Смерть есть смерть, и такая смерть особенно ужасна, потому что она несомненна, потому что она прилюдно установлена, потому что она в отличие от многих убийств противоестественна. Но смерть есть смерть, сознает Дэниел. Многие ждут ее в муках. Все там будем. В смертной казни ужасно то, как она затрагивает все общество, которое ее принимает, санкционирует, попустительствует ей. Дуновение зла есть в работниках суда, полицейских (не важно, какого пола), адвокате, судье, которые вместе должны разыгрывать страшную драму, венчающуюся убийством. Зло, которое ощущаешь в камерах, в надзирателях, в других заключенных, наблюдающих за агонией с затаенным ликованием или боязливым отвращением. Упоение страданием, которое будоражит прессу, и больное, воспаленное воображение людей, когда они представляют себе то, что невозможно представить, то ли с кровожадным восторгом, то ли с кровавым праведным гневом, то ли с невольным, испуганным сопереживанием ужасу страдальца (так он чувствовал это в детстве). Давным-давно в Калверли он встретил словоохотливого, трясущегося человека, бывшего священника, который присутствовал на казнях в тамошней тюрьме и потерял рассудок от угрызений совести, ужаса и отвращения. Общество, способное создавать такие механизмы, – это общество больное, и бесчеловечным его нельзя назвать только потому, что жестокость – это нечто очень человеческое, жестокость свойственна человеку и не свойственна никакому другому существу (воинственных шимпанзе открыть еще предстоит).

Дэниел сидит в церкви и мысленно уничтожает один за другим составляющие сюжета и жанра. Он думает о них трезво, как всегда с трудом произнося в уме казенную формулу «быть повешенным за шею и висеть, пока не умрет. И да помилует Господь его душу». Он рисует в воображении черную шапочку судьи и букетик на столе, камеру осужденного и последний его путь: святой Игнатий Лойола учил своих последователей представлять все стадии крестного пути, шаг за шагом, воображать мучения Богочеловека – словно проявлять снимки в фотолаборатории мозга: кровь, пот, сломанные кости, вонь, рев и плевки толпы, слабеющие мышцы, колени, бедра, уколы терновых шипов, гложущая боль от гвоздей… Мерзко все это, и мерзость не в жажде убийства, а в изощренности, с которой задуманы затянувшаяся агония, зрелище, соучастие. В темноте не видно ни рубенсовой дебелой, тугой, перламутровой плоти, ни гольбейнова жуткого, вытянутого, сухопарого трупа. Оба художника знали, что такое плоть, знали ее красоту и причудливость, смешение розового и воскового, голубого и серого, тени и жирного блеска. Они писали ее в момент разложения, с эстетическим наслаждением от собственной силы, писали с любовью к плоти, такой, какой она была и какой не будет, живые в своем неуклонном созерцании смерти. Это Христос, Богочеловек, замученный и казненный, и, быть может, думает Дэниел, все-таки правильно искать Бога здесь, где человеческая изощренность во зле наиболее жива и изворотливо самооправдана. Поэтому так хочется благодарить кого бы то ни было за уничтожение зла, по крайней мере в это время и в этом месте. Потом, когда будут говорить о свободе шестидесятых годов, Дэниел всегда будет вспоминать эту тихую темную ночь, когда он очистил в своем воображении склепы и пыточные камеры от тараторящих призраков и оказался под синим безмолвным куполом ночной тьмы, мягкой, прохладной и недвижной.

За неделю до этого, ровно за неделю до принятия законопроекта, в городе Хайд, в графстве Чешир, двадцатишестилетний служащий склада Иэн Брейди и двадцатитрехлетняя стенографистка Майра Хиндли были обвинены в убийстве десятилетней Лесли Энн Дауни, тело которой было найдено в торфе на Пеннинских болотах шестью днями ранее. Брейди также был обвинен в убийстве семнадцатилетнего Эдварда Эванса. Если бы хронология событий была иной, размышлял потом Дэниел, была бы та ночь такой безмятежной?

Агата Монд заходит к Фредерике забрать Лео. Сегодня ее очередь вести детей в школу. В руках она держит письма для Фредерики: два толстых конверта, маленький коричневый и еще один, в духе викторианского времени украшенный вырезанными фигурками – головками ангелов, красногрудыми снегирями, лилиями и розами. Лео никак не может совладать с молнией на куртке, но помощи не принимает. Нахмурился. Фредерика, стоя за спиной Лео так, что он не видит ее лица, являет Агате выражение крайнего раздражения и злости, быстро открывает большие конверты – не потому, что хочет узнать, что в них, а из страха. Бесформенный страх всегда хуже, чем знакомый, очерченный. Письмо – от Найджелова юриста Гая Тиггера. Оно сопровождено запиской Арнольда Бегби. Речь о Лео. И это уже не первое такое письмо: Найджел наладил целый поток официальных документов. Сам же писем он не пишет: язык – не его инструмент. Фредерике он не писал никогда, и у нее нет той самой коробочки со старыми любовными письмами, которые обычно перечитывают с запоздалым неверием или