– женщина-тайна. И он собирался кое-что выведать. Это чувство – помимо его чувств к Мэри и Уиллу (тот отправился в небольшой поход с местными скаутами) – стало первым глубоким чувством, первым осознанным и оформленным желанием с тех пор, как… Но вот здесь Фредерика, в сексуальном тумане самоудовлетворенности – будто в рое пчел, приторно пахнувшем медом. Уинифред предлагает Джону Оттокару чай, тот же растерянно любуется ландшафтом. Он немного не в своей тарелке. Он среди этих людей как будто лишний.

Агата с Саскией приезжают в арендованном «мини», желтом с черными полосами на капоте. Агата очень удивлена Фредерике, но, без сомнения, рада ее видеть. На ней плетеная соломенная шляпа и цельнокроеное платье с крупными, целомудренно-белыми ромашками на темно-синем фоне. За те несколько дней, что она провела вне Лондона, ее кожа стала смуглее. На обнаженных руках она кажется мягче: Дэниел представляет, каково было бы провести по ним губами.

– Я рад, что вы выбрались. Саския будет сок? Мэри тут нам танцевала.

– Я тоже танцую, – отзывается Саския.

– Жаль, нет Лео, – говорит Уинифред. – И ведь день рождения.

Фредерика ничего не сказала о дне рождения Лео. Она старалась не думать об этом, о нем, о том, что он будет делать. Все сначала смотрят на нее, а потом отводят глаза. Джон Оттокар отходит в сторону и пристально смотрит на розовый куст, как будто все это не имеет к нему никакого отношения. Агата поворачивается к Биллу и говорит, что она в здешних краях, потому что готовит отчет комиссии Стирфорта. Она уже обсуждала с профессором Вейннобелом одну техническую главу, спорную, о грамматике. Она рассказывает, что с большим интересом прочитала материалы, представленные в комиссию Биллом. Ей хотелось бы поговорить с ним о связи между чтением литературы и новомодным упором на собственные сочинения, «„творческое письмо“, правда, я этого выражения сторонюсь, оно мне не нравится».

– Если верить твоему профессору Вейннобелу, – отвечает Билл, – то употребление со временем его канонизирует. А что с ним не так?

– Вот Дэниел, наверное, согласится. В нем есть что-то кощунственное, какой-то ореол святотатства. И вы использовали религиозную метафору, я заметила.

– Это я нарочно. – Билл собой доволен.

– Разумеется. А ты что думаешь, Дэниел?

– Творческое письмо? Мне кощунственным не кажется. Но безвкусно. Как белые слоники с блошиного рынка, тканые абажуры, керамические кролики, цветы из бумаги.

Все смеются.

Приезжает Маркус вместе с Жаклин. Они приносят кресла, на лужайке устраивают чаепитие. Птицы поют, гудят пчелы. Джон Оттокар чувствует себя скованно. Жаклин подводит к нему Маркуса, знакомит, говорит, что их объединяет искусственный интеллект, ведь Маркус изучает алгоритмы в мозге, а Джон – в движении судов. Мужчины начинают обсуждать языки ЭВМ, их сильные и слабые стороны. Джон Оттокар раскрепощается: теперь на этом семейном чаепитии он – человек с профессией. Фредерика жалеет, что пришла. У нее в голове сложилась картина того, как демоническая Агата Монд вторглась в ее мир, мир ее истоков, но сейчас этот образ трудно соотнести со спокойной женщиной, обсуждающей с Биллом Поттером методы преподавания и любопытный раскол в комиссии, случившийся между сторонниками «воли к власти» и сторонниками «Эроса».

– Единственное, что их объединяет, – рассуждает Агата Монд, – это противодействие Микки Бессику, который хочет «оживить отчет» афористичными эпиграммами к каждому разделу.

Она приводит пример:

Твердят, чтобы не пачкали и не плевали,

Но сами педагоги все в соплях и кале.

– Подмечено, кстати, верно, – отзывается Билл.

– Но, согласитесь, не тот род стихов, чтобы ими всюду хвалиться, – замечает Агата Монд.

– Он грозит нам пасквилями в воскресных газетах и на телевидении. Требует включить его предложения и поправки. С него станется. Окарикатурить нас именно там, где мы себе карикатуры позволить не можем.

Все очень интеллигентно. Дэниел замечает, что Агата не обращается непосредственно к нему, пока Фредерика не уходит с Жаклин на кухню. Затем она все же к нему поворачивается – ее лицо на фоне красно-белых полос шезлонга затенено шляпой.

– Я рада… – произносит она. – Мне очень хотелось… Я ждала встречи с тобой.

– Я тоже, – отвечает Дэниел.

Две девочки чем-то заняты вместе в глубине сада: Мэри, которая старше на четыре года, показывает Саскии, как что-то растет или гнездится между камнями. «Они ладят», – сказал он, тут же осознав бессмысленность своих слов, потому что на тот момент это утверждение нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Ну, по крайней мере, не дерутся.

– Замечательно! – восклицает Агата. – Я бы хотела, чтобы…

Возвращается Фредерика. Оттененные небом, в лучах солнца ее волосы кажутся ярче и светлее. Она находит взглядом двух девочек и говорит Агате:

– Мэри как-то невообразимо похожа на маму.

– И на отца тоже, – отвечает Агата. – Мне так кажется.

– Правда? Я не замечала.

– Очертание рта. Целеустремленный подбородок. Подбородок может быть целеустремленным? Ну или просто то, как она его держит.

– У Стефани был именно такой рот. А у Мэри он точно такой же, как у Стефани.

– Супруги часто походят друг на друга, – вступает в начинающийся спор Жаклин. – Статистика, генетика это подтверждают.

Дэниелу очень не по себе оттого, что голос Фредерики стал похож на голос ее сестры. Сейчас, когда из-за яркого солнца плохо видно ее лицо, она превращается в ходячее memento mori – c некоторых ракурсов особенно! Солнечный свет, размывая, смягчает ее черты.

– Прошу прощения. – Он поднимается и уходит в дом.

Фредерика и Джон со всеми прощаются и уезжают. Никаких объяснений по поводу Джона не было дано, но не было и попрошено. Билл как-то неопределенно напутствовал дочь: «Береги себя»; ни он, ни Уинифред не предложили Джону Оттокару приехать снова. Они весьма скептически настроены, думает Дэниел, относительно того, что Фредерика сможет разумно устроить свою жизнь. И правильно, рассуждает он, злой на нее почти как раньше. Агата Монд и Саския тоже собираются уезжать, возвращаются в квартиры вице-канцлера в Лонг-Ройстоне. Агата протягивает Дэниелу руку, он берет ее: никакой дрожи нет. Чего-то не произошло. Быть может, и без Фредерики не произошло бы. Дэниел раздражен и ощущает опустошенность.

К нему подходит Жаклин, расспрашивает о работе, рассказывает про Руфь: она все больше погружается в жизнь Гидеоновых Чад Радости – быстро набирающего популярность движения внутри Англиканской церкви. Гидеон Фаррар проводит выездные семинары в летних домиках на берегу моря. Там Чада танцуют, поют, кричат и нежно исследуют тела друг друга, воспроизводя пережитые в младенчестве радости и ужасы, гнев и умиление, наконец, рождение и смерть. Они едят пасхальную пищу, потчуют друг друга за общим алтарным столом домашним хлебом и домашним вином. На плакатах можно лицезреть благодушное златобородое лицо Гидеона, ниже – облаченные в рукава рясоподобного одеяния руки, обнимающие стайку обнаженных и устремленных ввысь юношеских тел, – пасторская кувада. Дэниелу не нравятся ни Гидеон, ни Чада Радости, но он не очень четко осознает