В музее изобразительных искусств осталась книга отзывов, в которой Гадис Гаджиев нашёл поразившую его запись:

«Был во многих музеях мира. Лучшего музея не видел. Этот музей мне дороже Эрмитажа, Лувра и Ватикана. Здесь моя Патимат.

20 марта 1975 г.

Расул Гамзатов».

Осиротевший музей возглавила их дочь, искусствовед Салихат Гамзатова. Вскоре изменилось и название музея. Теперь он носит имя Патимат Саидовны Гамзатовой.

«СЕЙЧАС СВЕТАЕТ, Я ЛЕЖУ В БОЛЬНИЦЕ...»

Потеря жены стала для поэта тяжёлым ударом, болью, которой он чувствовал до последних дней. Это очень отразилось на здоровье Гамзатова. Ему стало трудно ходить, теперь рядом всегда должен был кто-то быть, чтобы его сопровождать.

На город ночь спешит навеять дрёму,

Один я в доме, и не спится мне.

И чудится, не сам хожу по дому,

А призрак мой, привидевшись во сне[194].

Весь первый год после смерти супруги Гамзатов ночами почти не спал, мучимый бессонницей, и рядом всегда был его зять Умахан Амирханов. Потом на помощь пришли молодые родственники зятя Магомед Мажидханов и Саидахмед Алиханов. Они сопровождали его повсюду и, когда Гамзатов лежал в больницах, врачи удивлялись, с какой преданностью заботились о нём эти замечательные люди.

Позже, когда в последние дни жизни поэту было трудно говорить, Саидахмед по взгляду, по губам, по шёпоту понимал, что хотел сказать Гамзатов.

Врачи окружали его особой заботой, доставали лучшие лекарства, регулярно устраивали консилиумы.

Бесконечная череда посетителей и радовала, и утомляла. У горцев не принято сидеть или лежать, когда входит гость. Состояние Гамзатова не всегда позволяло ему соответствовать горскому этикету, но он, преодолевая себя, вставал.

«Приходя навещать его в Махачкале, мы слушали папины рассказы о том, как о нём заботятся, — вспоминала Салихат Гамзатова, — что все молодые медсёстры по вечерам собираются в его палате, поют ему аварские песни, рассказывают о себе. Ему было интересно слушать их, что они говорят, как думают... Он говорил, что теперь молодые аварки стали другими. Когда папа лёг в другой раз в больницу, которая была рядом с этим же реанимационным центром, медсёстры из его прежнего отделения пришли к нему, упрекая, почему он не лёг в их отделение. Папа был очень доволен и говорил им, что в больнице лучше условия, но он их ни на кого не променял и не забыл. После реанимации папа сказал: “Я думал, люди стали злые, равнодушные, а они по-прежнему добрые и хорошие”. Не случайно на своём восьмидесятилетии, благодаря всех, он добавил: “и особенно медсестёр”».

Даже в больницах поэтическая муза посещала его чаще других. В его палате трудно было увидеть лекарства — всё было занято рукописями.

Он не переставал творить, потому что поэзия была его жизнью. И сила духа превозмогала немощь тела, новые строки ложились на листы тетрадей, а глаза поэта светились чудесным огнём, когда он читал написанное. И лишь изредка можно было заметить во взгляде поэта тень одиночества, горечь непонимания, печаль недостижимости идеала, хотя Гамзатов, похоже, приблизился к нему более других.

Врачи старались лечить поэта. Поэзия Расула Гамзатова врачевала эпоху.

Новые произведения мастера, их масштаб и великолепие свидетельствовали, что поэзия Гамзатова переживала новый подъём.

Он писал поэму «Времена и дороги». Когда И сентября 2001 года Расул Гамзатов читал фрагменты поэмы со сцены Аварского театра, стало известно, что в США произошли ужасающие террористические акты. Он с трудом, часто запинаясь и вновь вспоминая, дочитал стихи. И стоял на сцене, даже когда стихли аплодисменты, в скорбной тишине.

«В МОЕЙ ДУШЕ ЕЩЁ НЕМАЛО СВЕТА»

Последние годы были для творца непростыми, но он слишком ценил жизнь, чтобы поддаваться унынию. Гамзатов теперь не часто выходил из дома, но в интервью не отказывал. Они, кроме прочего, отвлекали его от грустных мыслей, заставляли вспомнить свою жизнь, в которой было много хорошего, доброго, светлого.

Пускай я таю, как в ночи свеча,

В моей душе ещё немало света,

Ещё хочу я странствовать по свету,

Пренебрегая мнением врача[195].

Журналисты не всегда спрашивали его о том, что его по- настоящему волновало. Были вопросы, на которые ему уже не хотелось отвечать, на которые он отвечал сотни раз, но они были важны для читателей, которые, быть может, услышат его ответы впервые, и Гамзатов говорил, ярко и мудро.

О своих ошибках он тоже не умалчивал, видя в них отражение сложности человеческого существования, неизбежность заблуждений и в чём-то даже явления, необходимые для совершенствования природы человека, взросления его души.

Беседовать с Феликсом Бахшиевым, его давним другом и коллегой по перу, было интересно и самому Расулу Гамзатову. Его вопросы касались многого, о чём болела душа поэта, и это рождало ответы эмоциональные, афористичные:

«Лично я полного счастья не испытал никогда и такого человека не знаю, кто бы его испытал. Для полного счастья одним здоровья не хватает, другим — денег, третьим — времени, а многим — всего этого вместе.

— Не за счастьем надо гнаться и бояться не другого мира, а позора.

— Идеология всегда была, и она всегда есть. А вот свободы никогда не было и сейчас её нет. Голодной свободы и нищей независимости не бывает.

— Идеология, возвышающая один класс, позволяющая одной партии править всеми, одному аппарату руководить всеми, — такая идеология ущемляет человека.

— Я во многом разочаровался в том, во что верил. Тем, что я дал себя обмануть.

— Я бы создал две партии — партию хороших людей и плохих людей. И пусть плохие станут хорошими, а хорошие ещё лучше.

— Каждая эпоха имеет хорошую и плохую стороны.

— Вот стали винить во всех грехах коммунистов. А ведь коммунистами были и Пикассо, и Неруда, и Арагон, и Хикмет, и Шолохов. А какие они великие и талантливые люди — весь мир знает.

— Не перестают твердить, что сегодня всем дарована свобода. Ложь. Что всем дарована независимость. Она пагубна. Надо наконец понять: всем места хватит на земле, как звёздам в небе и волнам в море».

Сожалел Расул Гамзатов, главным образом, о том, что был излишне очарован политическими галлюцинациями, что государственная работа отняла слишком много времени, которое он мог посвятить творчеству. Он перелистывал свои многочисленные книги, чтобы собрать томик избранного, и