Велика была радость его земляков-единоверцев, когда Расул Гамзатов обратился к ним в священный месяц Рамазан, призывая беречь свою веру, соблюдать обряды, помогать нуждающимся. Правоверным он желал идти по верному пути, а оступившимся — на него вернуться.

«У каждого свой путь к Богу, — писала в своих воспоминаниях дочь поэта Салихат, — и, как сказано в Коране, “ночь, проведённая за учёбой, дороже ночи, проведённой в молитве”. Молитвы, обращения к Богу ярко звучат в его стихах последних лет “Аульская мечеть”, “Молитва” (Молю, Всевышний: рассеки мне грудь), “Ночей и дней всё нарастает бег...”, “Одиночество”, и более ранних “Свои стихи читать мне странно...”, “Молитва” (Когда поднимешься к вершинам синим...)... Я уверена, что только истинно верующий человек мог написать, как он в стихотворении “Одиночество”:

Я вовсе не один — со мной Аллах

В безмерном одиночестве Вселенной.

Когда папе выделяли квартиру в Москве, ему предложили очень хорошую квартиру в районе проспекта Мира в тихом переулке под названием “Безбожный”. Папа отказался, прокомментировав нам: “Поэт не должен жить на улице с таким названием”. Интересно, что квартира, в которую въехали мои родители, находилась в доме, расположенном на углу улицы Горького и переулка с совсем другим, в данном случае символическим названием — “Благовещенский”. В этой квартире мои родители жили все годы, когда приезжали в Москву».

Рассказала Салихат Гамзатова и о том, как, приехав в советское время в одно большое дагестанское село, Расул Гамзатов попросил показать ему сельскую мечеть. Там тогда располагался склад. Когда открыли дверь, Гамзатов снял обувь, прежде чем войти, как это положено у мусульман. Бывшие с Гамзатовым люди удивились:

— Это же склад, там пыльно.

— Для вас склад, а для меня мечеть, — сказал Гамзатов.

«МЕНЯ ЗАБУДУТ...»

Юбилейный для поэта 2003 год был объявлен в Дагестане Годом Расула Гамзатова. Планировалось множество мероприятий, готовились к изданию книги, включая восьмитомник поэта. Но Гамзатова продолжали одолевать сомнения: нужно ли это теперь? Не зарежут ли быка в честь того, что найден пропавший ягнёнок?

Его убеждали, уговаривали, но он продолжал сомневаться. Когда стало известно, что его юбилейный вечер будет проведён в Москве, в Концертном зале «Россия», он и вовсе пришёл в замешательство: «Разве придёт столько людей? Разве меня ещё помнят?» Ему казалось, что время поэзии прошло, а с ней и время поэтов. «Меня забудут, — говорил он автору этой книги. — Потом вспомнят и опять забудут, окончательно». Он ошибался, но это были высокие сомнения большого поэта, которого хватило на два века и которому, наверное, уготована вечность.

Невероятная поэтическая судьба и необыкновенная жизнь были порукой тому, что забвение и равнодушие Гамзатову не грозят.

Расул Гамзатов продолжал работать над поэмой «Времена и дороги». Иногда он говорил, что это общее название для нескольких поэм, а порой говорил как об отдельном произведении. Поэма росла, обретала новые краски и измерения. Он часто переделывал написанное, что-то добавлял, от чего-то отказывался. А однажды вдруг сказал, что посвятил поэму Шапи Казиеву, и предложил её перевести.

В заснеженном окне встаёт рассвет,

Уже декабрь, который мне пророчит,

Что к белым журавлям ещё короче

Мой путь теперь,

и возвращенья нет.

Мой алфавит немало пострадал,

Пока до буквы «Ш» от «А» добрался,

Шапи, в календаре моём остался

Листок последний.

Я его сорвал...

Переводить Гамзатова после таких мэтров, как Илья Сельвинский, Наум Гребнев, Яков Козловский, было нелёгким испытанием. Но вдохновляло то, что, может быть, впервые это будет прямой перевод с аварского на русский, без подстрочника. Как и надежда постичь то особенное, что роднит поэзию Гамзатова с вечностью.

Затем, в Барвихе, где он отдыхал после лечения, автор читал поэму на аварском и внимательно слушал её перевод на русский. Гамзатов делал важные поправки, уточнения, повторял какие-то строки, будто примериваясь к переводу, а иногда вносил небольшие изменения в аварский текст. Порой казалось, что Расул Гамзатович, который давно уже считался классиком, слишком требователен к своему творчеству.

Гамзатов тяжело переживал то, что творилось со страной и культурой. И это тоже отразилось в поэме, исповедальной и светлой, как светла была его вера в добро и людей. Проступало в поэме и то, как Гамзатов, оставаясь поэтом национальным, преодолел невидимую грань традиции, устремив своё творчество ко всему человечеству. Поэма казалась прощанием с этим миром.

Каков этот мир, каким он его любил и каким оставляет, и каким он сам был в этом мире — об этом писал Гамзатов. Он как будто спешил сказать то, что недосказал, что уже не мог не сказать. Это была пронзительная исповедь поэта, свободного от каких-либо условностей или границ.

Мне Мурсал-Хан не выколол глаза,

Хоть на красавиц я глазел немало.

И губы, как Марин, не зашивали,

Хоть лишнего немало я сказал.

Я пил, но яду мне не поднесли

На чохской свадьбе, как Эльдарилаву.

Я воспевал в стихах Хочбара славу.

Но на костёр, как он, не угодил.

Ирчи Казак в цепях попал в Сибирь,

И я там был, но не Шамхалом сослан.

Как Батырай, за пламенное слово

Владыкам я быками не платил.

Без жарких споров я не помню дня.

Я дерзок был, известный был повеса.

Но не нашлось в горах у нас Дантеса,

Который бы хотел убить меня.

И всё же Расул Гамзатов не считал эту поэму последней в своём творчестве, но так, к несчастью, случилось. И потому многое в ней обретает особенный трагический смысл, хотя в поэме немало юмора и поэтических жемчужин, свойственных Гамзатову. Над его строками витало волнующее ощущение другого, непривычного Гамзатова.

Пусть голова моя — не серебро,

Она не от веселья поседела.

Пусть в голове не золото, но пел я

Не для наград, а веруя в добро.

Как лестница, в неведомую даль

Кровавыми ступенями уходят

Мои стихи.

Что ждёт их?

Кто готовит

Им приговор?

Я не узнаю, жаль.

В том же году