меня побегать! — торжествуя, заявил Дюбрёй.

— Увезите меня побыстрей! — еле вымолвил Жан, бледнея от стыда. — Не трогайте этих людей, я скрыл от них свое прошлое.

— Я так и думал. Ни одна порядочная семья не приютит бывшего каторжника! Надо же, теперь говоришь, как по писаному! — иронично заметил полицейский. — Не сквернословишь! Нет ли случайно среди твоих родственников учителя?

Жан закрыл глаза. Ему как раз надевали кандалы на щиколотки и на запястья. Все Шабены были уже на ногах, но шевельнуться не смели. Жермен взяла дочку за руку и, поддерживая юбку свободной рукой, подошла.

— Это мой муж, отец моего ребенка! Чем он провинился? Жан постоянно на ферме и выезжает только в ярмарочные дни…

Для такой боязливой, набожной, законопослушной женщины это был поступок, чуть ли не дерзость. Аристид Дюбрёй нахмурился. Педантичный чиновник, он всего лишь исполнял свой долг.

По его убеждениям, жену пленника следовало скорее пожалеть, а не осуждать. И уж тем более не оставлять в неведении…

— Жан Дюмон был осужден за убийство надзирателя Дорле лет двенадцать тому назад. Три побега из исправительной колонии в Ла-Куронн. Под фамилией Дрюжон поступил на сейнер «Бесстрашный», уцелел при крушении последнего. Я обязан передать его органам правосудия, мадам! Он обманул вас, как и многих других.

Для Жана унижение и острое осознание несчастья, его постигшего, достигли апогея. Было ощущение, будто он тонет в сером, мягком тумане, в глубине которого двигаются какие-то тени и кто-то говорит на языке, ему, Жану непонятном. Еще немного — и он бы потерял сознание.

Пошатываясь, подошел Норбер Шабен. Красный от гнева, он плюнул зятю в лицо. Тот и бровью не повел.

— Мерзавец! Сволочь! Ты обесчестил мою дочь! — кричал Норбер. — Мое имя! Мою землю! Годами ел за моим столом! Каторжник, убийца!

Старик все никак не успокаивался, изрыгал все новые проклятия. Жан получил второй плевок. Он опустил голову, мучимый стыдом и угрызениями совести. Жермен тихо всхлипывала. Она обернулась на звук и увидела, как жандарм тащит за локоть Базиля. Тот удрученно посмотрел на нее.

— И вас тоже увозят, дедушка? — пробормотала молодая женщина. — Как же так?

Несмотря на тягостное полузабытье, Жан услышал. Встряхнулся так, что кандалы на руках звякнули.

— Оставьте мсье Дрюжона в покое! — крикнул он. — Я и ему наврал! Сказал, я — его дальний родственник, и он приютил меня, кормил. А потом, добрая душа, научил меня читать и писать. Он не знал, говорю я вам, что я сбежал из колонии, ничего не знал! Он даже денег мне занял, и я уехал в Ла-Рошель. Потом меня заела совесть, и я дал ему свой адрес в Нормандии. У старика нет родных, вот он и перебрался сюда жить. Прости, Базиль! Прости! Теперь и ты знаешь, что я

— волк в овечьей шкуре, негодяй! Да, негодяй!

Аристид Дюбрёй слушал с серьезной миной, прикидывая про себя, что эта история может оказаться правдой. Лучше бы, конечно, повязать обоих… Базиль тяжело навалился на жандарма, его удерживавшего. Схватился дрожащей рукой за грудь. Его потрясение не было наигранным. Когда у старика на глазах арестовали Жана, которого он любил как сына, что-то оборвалось у него в груди. Он начал задыхаться. Со стороны казалось, это его последние минуты.

Дюбрёй махнул своим людям, чтоб уводили Дюмона. Этот бледный как смерть старик его больше не интересовал. Дрюжон же предпочел разделить с Жаном его участь. Но только от него свободного будет больше пользы… Маленькими шажками он отошел в сторону, поискал, где бы присесть. Сестра Норбера помогла ему устроиться на лавке. На глазах у ошарашенных крестьян Жана повели к экипажу. И тут Фостин бросилась к отцу. Крошечная в сравнении со здоровяками-жандармами, она проскользнула между ними, все громче повторяя испуганное

«Папа! Папа!». Жан хотел нагнуться и поцеловать девочку, утешить, но удар в подбородок отбросил его назад. Она так и осталась стоять у ворот с открытым ртом, но сил кричать уже не было.

— Быстрее! Быстрее! — распоряжался шеф полиции. Он не ожидал, что его беглец успел обзавестись семьей.

Слезы застилали Жану глаза. Его втолкнули в тяжелый закрытый экипаж, и он ударился лбом о железную перемычку над дверцей. Не почувствовал ни боли, ни того, что из раны потекла теплая кровь. Разум отказывался служить ему. В ушах стояли призывы маленькой Фостин, перед глазами — лицо жены в тот момент, когда он попытался оправдать старого друга. Ему почудилось, что были на этом лице и презрение, и обида, даже ненависть — к нему, Жану, предателю и обманщику.

Естественно, он заблуждался. Жермен терпела муки мученические. Опомнившись от шока, она не могла поверить, что у ее мужа такая черная душа. Наоборот, какие-то злодеи похищают ее Жана, красивого парня с глазами небесной синевы, который пришел и спас ее от одиночества и уныния — удела всех старых дев! Ее Жана, который был с нею так ласков в жаркие летние ночи, ласкал ее, заставляя плакать от удовольствия, а днем всегда был нежен и заботлив. Когда она носила Фостин, он прижимался щекой к ее животу и шептал греющие душу слова… Словом, жандармы только что отняли у нее смысл жизни, мужчину, воплощавшего в себе ее счастье.

Страшный гортанный звук — стон раненого зверя, сорвался у нее с губ. Тетка попыталась удержать ее за руку, но Жермен дала ей пощечину и бросилась бежать, наклонившись вперед и поддерживая руками свой тяжелый живот. Она кричала громче, чем дочь:

— Жан! Жан, любимый! Не забирайте его!

Фургон двинулся с места. Щелкнул кнут, и лошади пошли рысью. Жандармы были уже в седлах и гарцевали, готовясь последовать за экипажем. Они стали оборачиваться на хриплые крики Жермен. А бедная женщина бежала со всех ног, бежала, как никогда в жизни.

Старый Норбер, Базиль, дед с бабкой, тетка Одиль — все словно окаменели, парализованные ужасом. Невозможно было узнать робкую Жермен в этой растрепанной женщине, которая теперь уцепилась за скобу на задке фургона. С минуту она пыталась бежать с той же скоростью, потом, обессилев, повисла, и ее стало мотать из стороны в сторону. Каждый раз она ударялась о фургон.

Один жандарм наклонился, чтобы схватить ее за руку, с единственной целью помочь встать на ноги. Несчастная же решила, что он ее отгоняет, и отстранилась. Пальцы одной руки Жермен разжались. Безмолвная, с выпученными от боли и ужаса глазами, Жермен еще несколько метров болталась на одной руке, а лошади, меж тем, уже неслись галопом. Сил больше не было. Отчаявшись, Жермен отпустила скобу.

— Жан! — жалобно