Шрифт:
Закладка:
Скажи, там говорится о том, что ты пишешь что-то о России, но скрываешь что. Ты написал? Или пишешь? Или… неужели бросил?
Я не хочу выпытывать у тебя, но… только: пишешь? А «Пути»? Неужели не пишешь? Это мне горько, Ванечек! Как ждут все! А я? Это жизнь моя! Это же Дитя Твое! Ваньчик, ты много раз писал о том «таинственном», «чудесном» «как творились „Пути“». Но не сказал. Или ты это мне никогда не скажешь? Как же? Ваник, пиши же «Пути»! А если ты уедешь, то не сможешь писать, — или и это тебе возможно? Вернусь еще к биографии: как можно пытаться исчерпать этим: «любит цветы, музыку…» Ты же _В_с_е_ любишь! И это — твоя основа! Ты, пусть даже много слез проливший, — ты радостен! Это твое главное.
У тебя всюду это — эта любовь ко всему, пусть не действенная в некоторых случаях, но это состояние любви, ее наличие. Ты милуешь даже ад! Даже в «Солнце мертвых»! Да! Да! У тебя нигде нет злобы! Нигде! А «музыку, цветы» любить… Это же может всякий! Какое же это определение для тебя?!
Ты самую последнюю букашку любишь, — потому что она — живое, жизнь! Ты вот березового червячка на моем платье любишь. Ибо, не любя, нельзя так писать, как ты! И отца твоего коснулись, но… что же таак… бледно, тускло? Он чудо-прелесть, твой отец. Я влюблена в него! Чудный! А тут: любил купать соловьев, да «Lämpchen[195]» зажигать. А какие такие «Lämpchen»474 и почему, и… _к_а_к?! На свой «аршин» пытался дать тип «мягкого» отца что ли? «Rührend»[196] что ли? Не знаю.
Биография не плоха, но… бледно, бледно… Уж лучше не касаться, коли не все, не полно!
Да разве можно тебя дать в 2 страницах!
Многое дали чутко, любя и нежно, и за это уж спасибо! Но разве тебя всего охватили?! Твое чудесное в «Неупиваемой чаше»? Ну, «Путей» еще не знали, но ведь в тебе-то это все уже жило! И ты — в «Богомолье», ты — весь чудесный — Быт Русский. Поймет кто разве из не нас? Напишут: «Haufen gelben und blauen Rüben»[197] — разве можно быт твой «перевести» на чужой язык? Как бы талантлив переводчик не был? и будут… Rüben[198]! А у тебя — она хрустит на зубах эта чудная репка, что рассыпана горами, а не на лоточке кучкой! Ну разве можно кому понять и оценить то, чего они не знают! Я много могла бы сказать тебе и так бы этого хотела. Но тесно на бумаге!
Пишу когда вот так и вижу взором Души, какой ты… Великий… Гений… и страшно! Как же я смею… так просто?! Я на коленях перед Тобой, Великий мой!
Мне страшно и «писать»… но хочется очень. И м. б. я все-таки буду. Ванечек, я писала вчера, что «так больно», — Ты не волнуйся… болезни нет. Это я болею — духом! Тоской, все по тебе, родимый мой! Сегодня лучше. Буду стараться есть больше. Мне не к лицу худеть, тебе не понравлюсь… и потому буду, буду стараться исправиться! Я жду тебя! Ревную к «Даше» (или ты ее дал Дари?). Ревную ко всем и всему! Много осталось еще, что сказать хотела! Напишу! Целую и люблю крепко. Оля твоя.
[На полях: ] Сейчас уютно-преуютно пьем с мамой вдвоем чай с твоими конфетами! Я — вся с тобой!
А как твоя «Елена-прекрасная»?
М_и_л_е_н_ь_к_и_й! А-у у… Слышишь????
Я никогда не знаю, что и когда тебе писала. Жаль, что не оставляю копий, но это скучно.
106
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
19. XII.41 1 ч. дня
Св. Николая Чудотворца[199]
Дорогой мой, родной Ваня!
Как благодарить мне тебя, как выразить все мои чувства?! Сам Господь внушил Тебе — Благовестителю, достойнейшему носителю имени Евангелиста, _Б_о_г_о_с_л_о_в_а, — поддержать и утешить меня! Я вся свечусь твоим светом, я спокойна, в душе тепло и тихо!.. Сегодня я молилась с тобой, — вчера я получила твое письмо от 10.XII с «условием», — и рада как, что во-время пришло! Сегодня и молилась… И утром, и в 12 дня! И сказала тебе мыслью — сердцем: «с Праздником, Ванечка!» У меня была тоска, _у_ж_а_с_н_а_я_ какая-то. Но 15-го уже прошла, вдруг, сменясь какой-то бурной жаждой жизни. Я писала тогда тебе (не послано еще!) — пошлю. И вот до вчера… я… не знаю, что это было? Тоска одного сорта прошла, сперва сменясь «бурливостью жизни», а потом сошла новая тоска и задавила всю меня. Я вся рвалась к тебе. Я с 17 на 18-ое не спала почти. Я притворялась только, что сплю. А утром тоска не оставляла, я плача, тебя звала, отчаянно… не только сердцем, но прямо слышно, шептала тебе все, все, что мучило сердце. Я называла тебя всеми именами, какие мне входили в душу, звала тебя, заклинала тебя приехать, умоляла верить мне всегда, во всем. Клялась в любви к тебе. Называла тебя так, как Дари Диму в метели475… Только сознательно, ответственно. Я встала рано, не в силах больше так страдать, чтобы развлечься суетой хозяйства. И утром же твое письмо! Такое чудное, светлое… Ангел мой! Я плакала слезами легкими, отрадными. И как о Вере ты сказал. И как это у Св. Иоанна… Я вечером же молилась и читала Евангелие (я его всегда за правило положила читать после болезни и читала…до… Wickenburgha, a потом я все у себя перепутала), и знаешь, что мне открылось? — «алчущие исполни благ и богатящиеся отпусти тщи»476. Как удивительно?! Не правда ли? И я — верую…
А утром сегодня опять на том же месте, но на страничке слева я посмотрела… Это чудесное Евангелие, одно из моих любимых… «Во дни оны восставше Мариам, идя в горние…»477, и я увидела… «благословенна Ты в женах!»… Правда! Я заплакала, и слезы упали на это место, а на обратной стороне, где было пятно слезы моей, стояло о том, как вошел к Ней Ангел и сказал Ей «радуйся!» Ты еще не знаешь всего из
