104

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

22. ХII.41[192] 9 ч. вечера

Оля, милая, чистая, мудрая! Я сражен твоим письмом 9.XII, полученным сегодня. Что я натворил, чего наговорил! И это — я! «Надо мне беречь мою Дари!» От тебя? Боже мой, я _т_а_к_ написал? Оля, это только безумный мог так написать. Птичка моя, радость моя, ангельчик мой, моя все-Женщина! Я потрясен твоим умом, твоей чуткостью, твоей таинственной силой постигать, как надо себя ставить в сложнейших положениях жизни. Твой рассказ о работе в клинике, о «Захлихкайт» (действительность, учет реального.) — я бы вольно перевел — «здравомыслие»! — это тончайший психологический анализ «женщины у больных», красавицы-женщины, все-женщины у больных мужчин! Чудо мое чудесное, небывалая, не бывшая никогда! И ты _т_а_к_ сумела, так нетронуто прошла все рифы, все касания! Святая, мудрая, крепкая, чудо-Дева! Как я перед тобой мал, Оля! Я тебя цеплял! я позволил себе (тебе) _т_а_к_о_й_ — _т_а_к_ писать! Мне стыдно, больно… я на коленях перед тобой, я молю тебя — прости. Оля, я в томлении это сказал… я себя не помнил от досады на что-то, что мелькнуло, от боли, что я так поздно узнал тебя. На все вопросы отвечу, только поставь их еще раз, — я запутался в письмах, я весь потерялся в чувстве к тебе, в огромном, неопределимом, безмерном. А сегодня, как нарочно, мое такое нежное письмо вернули, — из-за фото, три фото, домашних снимков приложил, со мной… — я его отослал, это от 3.ХII. Мне вернули еще 2 с фото. Дошлю без фото. Там я всю нежность свою тебе открыл, у твоей постельки, на коленках у тебя стоял, молился за тебя, на тебя, Оля. Боже мой, ты меня разишь моим же, этой «Аргентинкой» из «Это было»! Оля, забудем эти «цапки», эту злую мою манеру — делать боль! Оля, не оставляй меня… ужас будет мне, без тебя, найденной, данной так чудесно и так больно! Ведь на свете, нигде нет такой, — ты — единственная, я _з_н_а_ю. Т_ы — от папочки твоего, тоже единственного. О, какое счастье любить такую! и какая боль — не встретить! Оля, я весь открылся бы тебе, лучший, какого ты не знаешь, — в шепоте с тобой, в движениях сердца, — я нашел бы в себе новое для тебя, и ты почувствовала бы, каким я могу быть с тобой, кого боготворю, кого превыше всего знаю, кого мучительно люблю, за кого все отдам, Оля! Что во мне творится, если бы ты могла увидеть! Вся моя душа — пустыня, в сравнении с твоим богатством. Я трепещу теперь, что не в силах перелить в Дари хоть частицу от тебя, — я буду, должен написать ее! Почему я, идиот, мог увидать в тебе — генус маскулинум[193]? Чушь какая, безумие, — ничем не могу объяснить? Ужели — ревностью к… другим, ко всем? Не видя те-бя — я смею _т_а_к_ смотреть на тебя, будто ты _в_с_я_ — моя! Какое самодурство! этого не замечал в себе. Нежно тебя лелеять, оберегать от волнений, а я — _т_а_к! Накажи меня, ну… не пиши мне неделю… наложи епитимию на недостойного. Как ты огромна, Оля! как мудро-сложна! как необычайна.

Теряюсь, на что я должен тебе ответить? Да, «Куликово поле». Оно было напечатано в газете, только, в двух NoNo470. Не было издано, как многое. Но я тебе его пришлю. Я для тебя сам его перепишу, и буду посылать частями. Ты его потом прочтешь сразу. Оно — больше тысячи строк. Его я отдаю — _Т_Е_Б_Е. Вскоре после «Куликова поля» я получил письмо твое, июнь 39 г. Я плакал, когда писал. Ночью, помню, — слезы лились, от благоговения перед Святым, кого я дерзнул описывать… преп. Сергия! Это — м. б. самая _с_в_е_т_л_а_я_ из всех моих работ. Я трепетал. Я посмел _в_е_р_у_ — доказать жизнью. Укрепить и себя, и — многих. Это — боль о нашем. Это — и благовестив. Рассказ невера, или никако-вера, маловера. Листочек из календаря дал путано из моего очерка, переврали что-то. Мое видение Родины.

Да, еще… я написал, что… «всем жертвую»? Должно быть я неправильно выразился. Смысл такой, должно быть: отказаться — тебя увидеть, не приехать к тебе, — это значит — от _в_с_е_г_о_ ценнейшего отказаться, всем пожертвовать… Своей волей я этого не могу, я не могу отказаться от «встречи», — только непреоборимые препятствия могут вынудить эту «жертву». Я тебе писал, что «боюсь» твоего разочарования мною. Я преодолею _э_т_о. Но я спрашиваю себя, _ч_т_о_ же мы можем тогда решить? Ни-чего. Препоны останутся, — ибо внешнее положение не изменится долго: мы — отделены «событиями» На какие же вопросы я должен тебе ответить? Я тебя люблю — и не могу уже перестать любить. Ты это знаешь. Ко мне уехать ты не можешь, если бы даже и была свободна. — Напиши дальше о своей жизни в Берлине, о встрече с Г.

Ты пишешь, что «изображение. О. А., святой твоей, я принимаю как высокий дар твой». Разве я его тебе послал, ты получила? Я послал О. — молодую, в Крыму, но ее мне вернули вчера. Боже мой, Оля, я тоже не могу без тебя! не могу!! Дни идут пустые, от письма до, письма, твоего. Я пошлю тебе уменьшенное паспортное — фото урода! Плохо вышло. Милая, не верно твое суждение, будто я не хочу тебя видеть, чтобы не изменить созданного, воображением образа Дари! Я тебя — _т_е_п_е_р_ь_ — _в_и_ж_у, могу представить, по портретам. Но живая _т_ы_ неизмеримо краше еще! Я — _з_н_а_ю. Оля, я так тебя люблю, так святонежно, так чисто, так глубоко… — сердце тает, сладкой болью истекает стоном… Олель моя. Если бы тебя увидеть! Руки сложил бы, как на молитве тайной! Влил бы всю в глаза, всю взял бы в душу, без слов, одной силой взгляда, и не говорил бы, шептал бы только — Оль моя, Олёля, Ольгуна, Ольга! И ты поняла бы из этих тихих слов всю мою жизнь в тебе! Я никого так не любил, Олёлик. Олю мою я любил детской любовью, светлой радостью… потом — привык, любил как ту, без которой не мог бы быть. Как мать Сережечки, порой — как красивую женщину, ближе всех и лучше. Спокойная, ровная любовь, естественная какая-то. Тебя люблю — как драгоценнейшую из всех женщин, как _д_а_р, как сбывшееся несбыточное… как величайшую из земных ценностей, как _п_о_д_р_у_г_у, как все-Женщину… как — Женщину. Нельзя определить словами. До боли в сердце.