Не то чтобы я лелеял коварные стратегические планы в отношении Нью-Йорка. Это была всего лишь внутримозговая игра. Я не вознамерился стать «господином, который заказывает курицу с ананасами», напротив, у меня ровным счетом не было никаких планов, связанных с Нью-Йорком. Хотя мне там отчасти даже понравилось, в душе моей зрело убеждение (которое впоследствии себя оправдало), что я вскоре уеду из этого города и больше никогда сюда не вернусь. Этот великий город вызвал во мне двойственное и увлекательное чувство. С одной стороны, он меня чем-то очаровывал, я постоянно пребывал там в очень хорошем состоянии, мне всё время было весело, легко, мистично. С другой стороны, это легкое и приподнятое состояние было связано с тем, что я ничего от этого города не хотел. Я знал, что больше в этот город не приеду: он мне не нужен.

Свобода и отсутствие желаний (каких-то заявок в адрес города) рождали это эйфорическое состояние. Жизнь наша в Нью-Йорке протекала в форме бесконечных встреч, потому что ньюйоркцы очень любят назначать встречи в кафе. Каждый персонаж желал встретиться в кафе. Мы встречались, обсуждали что-то. Душевное тепло проистекало в основном из сердечных чакр соотечественников или бывших соотечественников. Например, Комар с Меламидом нежно взяли нас под свое крыло. Виталий Комар специально для нас устроил невероятный просмотр слайдов. Это был захватывающий показ самых разных памятников Ленину, таящихся в республиках бывшего СССР. Главное убеждение, которое Комар пытался до нас донести и донес, – каждый народ изображал Ленина как представителя своего народа. В Узбекистане в лице Ильича можно увидеть узбекские черты, в Казахстане – глубоко казахские свойства в облике Ленина, и так далее, не говоря уже об этнических орнаментах, которые вкрадчиво теснились по постаментам, а иногда даже переползали на пальто Ленина или на его жилетку.

В 3114 году людей не стало, но так называемая «Цивилизация Шаров» воздвигла некоторое количество гигантских фигур в качестве монумента человеческому виду. Все фигуры были изготовлены очень тщательно после долгого и подробного изучения вопроса о том, как выглядели люди в период их существования.

Незабываемой осталась замечательная поездка, которой нас одарили наши друзья Рита Тупицына и Виктор Тупицын. Они повезли нас в живописное место, которое называется Hudson River Valley – место, прославленное еще в XIX веке благодаря трудам группы живописцев, а группа эта так и называлась Hudson River School. Они изображали на своих полотнах эту небесной красоты местность, которая состоит из крупных покатых холмов, поросших лесами. Между холмами вьется блаженная лента реки Гудзон. На вершине одного из этих лесистых холмов стоит дом, который в те времена принадлежал Рите и Вите Тупицыным. В этом доме они нас нежно приняли, устроив в честь нашего приезда замечательный трехступенчатый видеопросмотр. Три фильма: «Золотая лихорадка» Чарли Чаплина, Blue Velvet Дэвида Линча и Pink Flamingos Джонни Уотерса. Фильмы были выбраны по цветам. Образовался некий триколор, флаг фантомного государства – золото-сине-розовый стяг, который тут же в моем сознании стал плескаться в небе над Гудзоном. Тайные переклички между этими фильмами заставляли очень глубоко задуматься. Образ растерянного и потерянного то ли клерка, то ли бомжа, которого судьба забросила на Аляску. Образ маньяка, страдающего от астмы, который вырисовывается в фильме Blue Velvet, убийцы, который постоянно задыхается, совершая свои злодеяния, и сам рискует умереть от удушья и поэтому пользуется аэрозолями всякий раз, когда ему приходится убивать. Венчающий эту триаду невероятный образ, созданный Дивайном и Джонни Уотерсом, образ маленькой пухлой девочки, которую играет толстый сорокапятилетний мужик, который убивает всех своих родных и убегает из дома в гигантских пушистых тапках, и потом всё время сосет член у кого-нибудь в кадре.

После эйфорического просмотра этих фильмов мы заснули в предоставленной нам комнатке, а поутру идиллически увидели семейство оленей, которые своими заинтересованными черными глазами смотрели через окно прямо в наши только что проснувшиеся лица. Мы, конечно, вышли и, хрустя снегом, пошли сквозь лес, куда глаза глядят, шагая по этому ландшафту лесистых холмов. Вокруг были те самые freshness, wilderness – то, что является main dish of America. Совершенно никого, никаких домов, какие-то леса, леса, леса, река. Потом где-то вдалеке стала мерцать розоватая светящаяся точка. Мы пошли в ее сторону и, проваливаясь в снег, иногда выходя на дорогу, сквозь сплошные леса, пришли к этой точке, которая оказалась ресторанчиком. Удивительно, но снедь там была исключительно русская, хотя мы не встретили там ни одного русского человека, встретили только пирожки с капустой, блины, селедки, маринованные капусты, соленые огурцы. И мы поняли, что Америка – это нежнейшая страна, и очень радостные и опьяненные вернулись в Нью-Йорк. Вскорости открыли выставку. Кажется, она всем понравилась.

На вернисаже нашей выставки я увидел лица, уже мне знакомые. Перелететь океан ради того, чтобы встретить тех же самых людей, что и в родном Старом Свете, – это вполне в духе наших дней (видно, уже тогда, в январе 1993 года, стояли на дворе наши дни, во всяком случае, в рамках интернациональной секты современного искусства). Снова Филис Кайнд в совиных очках, снова Дэвид Росс с его расхлябанной походкой (он тогда был директором музея Уитни), снова Рон Фельдман с лысой, словно бы глиняной, головой, снова добросердечная Джейми Гембрелл, снова ясноглазый Эндрю Соломон с младенческим личиком, на котором розовый румянец сиял, как детский кисель, пролитый на детскую скатерть. Виталий Комар появлялся тогда (как и сейчас) в галстуке-бабочке. Преданность избранному раз и навсегда имиджу вызывает уважение. Карин Куони ослепляла всех своей прекрасной улыбкой, свежей, как снежок высокогорного Венгернальпа. Все были очень рады друг другу – как всегда, как всегда!

Я уже признавался вам, что зимний Нью-Йорк, мимолетно увиденный мной в том далеком году, до сих пор является мне в сновидениях. Такой уж это город, и такая уж это была зима! Ветхие дамы на Бродвее в длинных, до земли, шубах, с матовыми лицами, зябкие, злобные, дряхлые, изъясняющиеся на странном диалекте русского языка, где все слова словно бы залиты цементом. Веера и полумесяцы тонкого вихрящегося снега на асфальте Мэдисон-авеню. Чем-то меня впечатлила эта поземка, несущаяся вдоль громоздких псевдозеркальных автомобилей, ластящаяся к красным коврам, выплеснутым из подъезда, словно плоские языки, высунутые из полузолотых ртов. Языки, помеченные гербами отелей или же номерами домов, истоптанные нежными туфельками тех пепельных синдерелл, что даже в январе предпочитают обуваться в нежные туфельки или же в седые как лунь башмачки. Квазиготический собор святого