чем Нью-Йорк, даже представить себе невозможно. Ничего настолько европейского в самой Европе нет. Выплескиваясь далеко за свои пределы, Европа достигает своей абсолютной галлюцинаторной полноты, законченности своего оголтелого фантазма. Я помню это состояние озноба, когда мы въезжали в эти узкие улицы-ущелья. Незадолго до этого я посмотрел второго «Бэтмена», где главным героем является Человек-Пингвин. Мне казалось, что вот-вот из этих зданий, из этих небоскребов высунется гигантский или, наоборот, микроскопический Человек-Пингвин, поправит заплесневелое пенсне или подтянет лайковую перчатку на своей ласте, и нечто произойдет – настолько европейское, что станет сверкательно и окончательно ясно, что́ есть такое Европа.

ПП в Нью-Йорке, январь 1993 года

В этом особняке возле Центрального парка, кроме нас, обитало еще лишь одно существо – подвальный житель, нелюдимый швейцарец, который, по словам прекрасной Карин Куони, уже много лет скрывался в подвале этого особняка, ни с кем не общаясь. Он, как некий загнивающий Шерлок Холмс, играл на скрипке в своем подвале. Плачущие, невероятно меланхолические звуки скрипки были единственной явной формой его присутствия в этом доме. Они начинали доноситься из подвала с приближением вечера, но видели мы его лишь однажды. Он скользнул как некий призрак с шепотом Grüess Lach на бледных сморщенных губах. Grüess Lach – это форма приветствия, которое употребляется только в самых высокогорных кантонах Швейцарии. Обычно в Цюрихе и других немецкоязычных городах говорят Grüezi, а вот повыше, когда какой-нибудь высокогорный поезд, цепляющийся, словно бы когтями, за отроги гор, привлечет тебя в края запредельно высоких черничных произрастаний, где воздух уже местами демонстрирует такой недостаток кислорода, что начинают проявляться признаки кислородного голодания, сопровождающиеся эйфорией, – там люди приветствуют друг друга Grüess Lach. Именно так приветствовал нас незнакомец, видимо, являющийся отпрыском горных пиков, но сделавшийся обитателем нью-йоркского подвала. Зашкаливающий романтизм в нуарном стиле Тима Бёртона.

В первый же вечер, отправившись гулять, не пройдя даже получаса по Центральному парку и по прилегающим к нему улицам и выйдя на Бродвей, мы за эти полчаса встретили в разных точках этого короткого маршрута как минимум восемь своих совершенно неожиданных знакомых, которых не ожидали увидеть в Нью-Йорке. Мы поняли, что действительно мир тесен, а Нью-Йорк тесен особенно. Все последующее время, проведенное в Нью-Йорке, мы безудержно общались. В этом смысле Нью-Йорк похож на Москву. Впрочем, Москва не верит, как известно, своим собственным слезам. Но Нью-Йорк пронизывает мощная меланхолия.

Я помню, мы вышли первый раз в Центральный парк с улицы, где стоит швейцарский дом. Улица была засажена небоскребами и деревьями, полностью осыпанными светящимися лампочками. Безлиственные зимние деревья. Выйдя на аллеи Центрального парка, мы увидели классическое зрелище: потоки людей, захваченных спортивным бегом. Все они были удивительным образом бледны, как-то болезненно и удрученно выглядели. Бег сплетал их воедино, сплетал в гигантские человеческие ручьи, гирлянды, струящиеся очень бодро и целенаправленно. При этом все лица были отмечены какой-то удрученностью, как будто огромный вампир успевал добежать до каждого из бегущих и отсосать часть крови. Обескровленность этих нью-йоркеров заставляла почувствовать к ним особую щемящую симпатию и нежность. Дальше мы продолжали нашу прогулку, рассматривая восхищающие лица жертв какого-то невидимого готического высасывания, обескровливания.

В какой-то момент нам захотелось есть, и мы зашли в ресторан. Это был совершенно обычный, невзрачный китайский ресторан. Он находился на той улице, где еще сохранились голландские домики. Это заставляло вспомнить о прозе Вашингтона Ирвинга, о его образе Нью-Йорка в те времена, когда он еще не назывался Нью-Йорком: тогда это был небольшой голландский городок и никто не знал, какое будущее его поджидает. От этого городочка осталась всего лишь одна улица: не то чтобы там сохранились аисты, стоящие на своих гнездах, аистов я там не заметил, мельниц, кажется, тоже ни одной, но какие-то голландские домики уцелели. В одном из домиков уцелел китайский, довольно замшелый ресторан, где я, помню, заказал курицу с ананасами. Чем-то мне понравилось это блюдо. Помню, что впоследствии я проявил чудеса консерватизма. Карин Куони и ее муж вскоре пригласили нас пожить в их просторной квартире, им показалось, что нам может стать одиноко и странно жить в швейцарском особняке. Поэтому мы оказались в другой части Нью-Йорка, но каждый день, выходя из дома, мы через весь город шли к тому ресторанчику в голландском домике, где в первый вечер мы отведали курицу с ананасами. Проходя мимо десятков и сотен ресторанов, мы шли именно к тому, первому ресторану и ели только там. Я заказывал исключительно курицу с ананасами: мне хотелось, чтобы всё повторялось, чтобы каждый день происходило одно и то же.

Я сам себе напоминал персонажа из романа Генриха Бёлля «Бильярд в половине десятого». Там описывается человек, прибывающий в некий немецкий город. Он заходит в кафе на соборной площади и заказывает сыр с перцем. Ему говорят, что такого блюда у них нет, на что он заявляет: «Хочу вас предупредить: в течение нескольких лет отныне я буду приходить к вам каждый день и заказывать сыр с перцем. Прошу вас, будьте готовы каждый день подавать мне это блюдо». Он, как потом выясняется, прибыл в город с целью воссоздать главный собор на главной соборной площади, который взорвали во время войны. Потом выясняется, что он происходит из династии, чья история тесно связана с этим собором: его дед построил этот собор в период ревивализма. А его отец, в свою очередь, стал взрывателем и взорвал этот собор. Некая муаровая игра поколений, некие блики на шлейфе немецких семейств обнаруживают героя, который в самом конце романа признается, что сыр с перцем – это была импровизация. В тот день он первый раз приехал в город своих предков и зашел в первое попавшееся кафе на главной площади, понимая, что это именно та самая площадь, где должно развернуться ответственное деяние, встраивающее его в кармическую структуру, в ступенчатую игру его семейства с собором – бесконечное разрушение и восстановление собора. Он заказывает сыр с перцем, хотя до этого дня он никогда не пробовал сыра с перцем. «Мне повезло. Это оказалось довольно вкусно», – произносит этот персонаж в конце повествования. Он понимает, что должен как-то сразу поставить себя на нужную позицию, и это именно позиция господина, заказывающего сыр с перцем. Так ему удается выстроить линию своего поведения в этом городе через такую вроде бы спонтанную прихоть. Ну и, конечно, после сыра с перцем он каждый день играет в бильярд в половине