— Откуда…

— Марек!

Мы произносим одновременно с Агой, вот только под рёбра локтем она, добавляя, ему ещё заезжает. Поднимает глаза к потолку, выдыхая что-то нецензурное. И, пожалуй, откуда он узнал про туфли я догадываюсь сама.

Складываю два и два.

— Ага… — я, переводя взгляд с неё на штатного фотографа «Dandy» и обратно, тяну медленно, выдыхаю неверяще, — в музее была ты.

— Это единственное место в городе, куда люди обычно не ходят, — она, отводя взгляд, обхватает себя руками, буркает хмуро, чтоб тут же возмущенно добавить, воскликнуть. — Я подумать не могла, что ты там окажешься и что он тебе наговорит какую-то ерунду! Мы… мы просто не хотели афишировать, чтобы кто-то знал…

— Ты не хотела, — Марек, вклиниваясь, уточняет мрачно.

— Да, я… — Ага огрызается, кажется… смущенной и неуверенной. — Я не хочу, чтобы кто-то знал. Пока. И я не хотела, чтобы нас снимали, выкладывали и на каждом углу говорили, что у Аги Мийовы появился очередной, потому что…

Марек не очередной.

Она не говорит, но я договариваю за неё про себя, читаю в зелёных глазах, в которых плещется и растерянность, и паника, и абсолютная беззащитность, которые так странно видеть у Аги. Она никогда не воспринимала этих, очередных, всерьез, не рыдала, когда они уходили, выставляла их за порог сама.

Она мурлыкала, соблазняя на ночь или две.

На столько ночей, сколько будет весело.

И ей было плевать, что напишут и на всеобщее обозрение выставят. И влюбляться, чтоб ехать крышей, как я, она отказывалась напрочь. И про очередного, как она называла, бонвивана, Ага всегда рассказывала сама.

Не скрывала.

А сейчас…

— Мы, наверное, пойдем, — Марек, обнимая Агу за плечи и притягивая к себе, кашляет тихо, прерывает повисшую тишину. — И ты извини за музей, Квета. Я не думал ничего такого, просто… ты умудряешься появляться внезапно.

— А Эрланген? И твоя тётушка? — я спрашиваю быстро.

Пока минута откровения ещё не закончилась.

— А вот там чистая случайность и никакой Аги Мийовы, — он, усмехаясь, разводит руками. — Я, правда, приезжал снимать для института.

— Спасибо, — я улыбаюсь.

Не договариваю за что именно.

Но он, копируя улыбку, кивает.

И пожалуй, это начало прекрасной дружбы…

Глава 49

Квета

В это утро я просыпаюсь от птичьего пения.

Далекой трели трамвая.

Тяжести руки, которую на меня собственническим жестом закидывают, подгребают к себе, не давая больше пошевелиться.

И ноги, окончательно сковывая, мне к постели придавливают, согревают до жара, что невыносимым делается. Думается выбраться, но… я не двигаюсь. Тяну время, запоминая каждое мгновение, каждый вдох и выдох, что в память впечатываются, не забудутся — я знаю — и через десять лет. Будет помниться, что утро, позднее, почти обеденное, бывает вот таким, сладко-ленивым и неторопливым.

Прокаленным солнцем.

И запахом настоящей, майской, весны.

А ещё сирени, что зацвела только-только во внутреннем дворе дома. Мы сидели там вчера до темноты и после, говорили обо всем и ни о чем.

И пять лепестков, перебирая и считая соцветия склонившейся к самой скамейке ветки, я нашла, загадала желание…

— Только не говори, что эта псина опять с нами, — это застывшее во времени утро ворчит сонным и хриплым голосом Димыча.

Он трётся колючим подбородком о моё плечо.

А я, осторожно приподнимаясь на локте, кошусь на изножье кровати, улыбаюсь невольно, чтобы ответить одними губами:

— Не буду…

Это лукавое утро щекочет пятки. Они же утопают в густой и жесткой шерсти Айта, и я чувствую, как вздымается теплый бок вредного собакена, что во сне дышит размеренно, сопит и порыкивает. Он перебирает, поддергивает время от времени лапами. И без толку, абсолютно бесполезно в тысячный раз запрещать ему спать на кровати.

Не помогают грозные внушения Дима.

И его же разъяснительные беседы.

Пусть он и выговаривает с забавной серьезностью и завидным постоянством, где приличным собакам спать положено и можно. Приличная же собака, плюхаясь на задницу, его внимательно слушает, смотрит самыми честными и преданными на свете глазами, но… Айтовых приличий хватает на пару часов.

А после он пробирается в спальню.

Открывает самостоятельно дверь, запрыгивает на кровать, чтобы на всю ширину растянуться, придавить наши ноги и, победно зевнув, уснуть.

— Давай подарим его Йиржи, — Дим, ведя костяшками пальцев по моей руке к плечу, предлагает коварным шёпотом. — Он как раз жаловался на одиночество.

— У него есть пани Гавелкова.

— И она сущее чудовище.

— Только по праздникам, — я возражаю порядка ради.

Просто так.

И потому что хочется, здесь и сейчас мне нравится возражать и не соглашаться с ним. В утро, которое день, так можно.

— Ты знаешь, что она обрядила всех участников турнира в настоящие доспехи. Где она их только взяла?

— В музее. Под покровом тёмной ночи.

— Ты смеешься, а я не удивлюсь, — Дим хмыкает выразительно.

И, пожалуй, я тоже не сильно удивлюсь.

Энтузиазм тётушки Йиржи поражает, иллюстрирует наглядно что такое «городская активистка». И почему по кустам от неё прячутся не только жители, но даже коты Кутна-Горы я теперь понимаю хорошо.

Пристроить к делу она может каждого.

— «Королевское посеребрение» — самый главный и важный праздник города, неразумная молодежь, — я, старательно подражая пани Магде, торжественно и назидательно её слова повторяю, — вы должны явиться.

И поучаствовать.

Там ведь и ярмарка, и турнир королевских рыцарей, и… ожившая история. Шествие короля и его свиты, яркие костюмы средневековья, громкие барабаны и трубы, звуки лютни и актеры на деревянных подмостках уличной сцены.

Они разыграют, как и шестьсот лет назад, комедию.

Или трагедию.

— Она нас ждёт. И не простит, — Дим вздыхает.

Выводит невидимый, но сложный узор на моей коже.

От плеча до шеи.

К груди.

— И Йиржи просил, — мысль, что одна на двоих, я произношу вслух.

Пытаюсь выровнять дыхание, которое от его касаний сбивается.

И нижнюю губу приходится прикусить.

— Просил, — Дим, соглашаясь и приподнимаясь, кусается не больно, интересуется, нависая надо мной, с тоскливой надеждой. — Но может мы его бросим, а?

Может.

Или не может.

Или… или сложно.

Какое «Королевское посеребрение», средневековый бал и фейерверк, когда бабичка в больнице, убийца пана Герберта на свободе, а Йиржи…

Йиржи, позвонивший вчера вечером, выглядел измотанным и бледным, под стать названию собственного бара. И вздыхал владелец «Ада» несчастно, просил всё же подумать, приехать на гуляния.

Не оставлять его одного на растерзание Магдички.

— Мы его не бросим, — очевидное я признаю.

Пропускаю момент и только ойкаю, когда мир вдруг покачивается.

Переворачивается.

А я оказываюсь сверху, на ощутимо твердом